Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

Состояние моего мужа определяет врач. Я как жена хочу знать, на каком основании мой муж подвергается допросу КГБ, и, если суд не даёт мне возможности сделать заявление, я БУДУ действовать через прокуратуру. Я хочу, чтобы моего мужа оставили в покое. Он поэт, и последствия могут быть крайне опасны.

Судья. Увести свидетельницу!

<…>

Золотухин[494]. Ваш муж состоит на учёте в психоневрологическом диспансере?

Басилова. Да.

Золотухин. Как давно?

Басилова. Пять-шесть лет.

Золотухин. Диагноз есть? Какой?

Басилова. Да. Шизофрения.

Золотухин просил суд исключить показания Губанова из числа доказательств. Суд же, как и следовало ожидать, не увидел достаточных оснований для этого. Поэта хотели вызвать на процесс, чтобы узнать, может быть, какие-то ещё детали. Но он направил заявление (10 января 1968):

«В связи с неожиданным обострением болезни не смогу выступить в качестве свидетеля на процессе. Прилагаю к повестке – заявление и больничный лист».

Опять-таки встаёт вопрос: была ли на самом деле у него шизофрения? С одной стороны, он написал заявление, то есть был абсолютно адекватным. А то, что говорит Басилова, – необходимо для запутывания дела. С другой стороны, больничный лист и медицинские справки не подделать…

А с третьей стороны Александр Даниэль[495] вспоминает такой эпизод:

«Это был первый день суда, самый первый день. Мы толпились возле здания суда и после того, как закончились заседания и народ начал расходиться, я поехал к Алёне Басиловой, которая тогда была женой Губанова. И туда приехал Петр Григорьевич Григоренко, с которым я тогда и познакомился.

Алена рассказывала, что происходило во время её допроса на суде. Это было в довольно впечатляющем антураже, потому что в соседней комнате находился Губанов в запредельном состоянии. Он закрылся в комнате, потушил свет, и попытки Алёны туда зайти встречали летящие ботинки. Он был в тяжёлой истерике. Дело в том, что сам сюжет с показаниями Алёны касался его, Губанова. На допросе Алёна пыталась рассказать, как брали у Губанова показания во время следствия. И во время дачи показаний её затыкали именно по этому поводу. Антураж губановского поведения – это была прямо живая иллюстрация»[496].

В итоге суд приговорил Гинзбурга к пяти годам лишения свободы, Галанскова – к семи, Добровольского – к двум, Лашкову – к одному. Адвокаты подали кассационные жалобы. Разбирательство состоялось 16 апреля. Приговор был оставлен в силе.

Лашкова, отсидевшая уже год, была вскоре освобождена. 22 апреля Губанов, попав в кутузку, написал характерное стихотворение и посвятил своей подруге[497]:

Благодарю за то, что я сидел в тюрьме

благодарю за то, что шлялся в жёлтом доме

благодарю за то, что жил среди теней

и тени не мечтали о надгробье.

<…>

Благодарю оранжевый живот

своей судьбы и хлеб ночного бреда.

Благодарю… всех тех, кто не живет,

и тех, кто под землею будет предан.

Благодарю потерянных друзей

и хруст звезды, и неповиновенье

…благодарю свой будущий музей

благодарю последнее мгновенье!

Галансков отбывал срок в мордовском лагере. Прошение о помиловании подавать отказался, ибо это означало бы признание вины. 4 ноября 1972 года умер в лагерной больнице от заражения крови после операции.

Смогисты о нём вспоминали с нежностью. Для них он был и соперник («вождь» Губанов сначала жутко недолюбливал «вождя» Галанскова), и соратник, и собутыльник, и друг.

Басилова любила рассказывать об их первой встрече:

«Я любила кормить голубей на площади Маяковского, ведь я жила неподалеку, на Садовой Каретной улице. Я кормила голубей у памятника Маяковскому, и то ли толпа меня увлекла, то ли сама заинтересовалась, но я оказалась в самом центре происходящих событий. Вокруг памятника кишмя кишели люди, постоянно что-то читали. И я вдруг увидела Юрия Галанскова. Он читал “Человеческий манифест”, это было в духе Маяковского. У него была политическая поэзия, немножко наивная. Когда он прочитал “Человеческий манифест”, начались какие-то странные вещи. Его схватили люди в штатском и вытащили из толпы. Потом передали в руки милиционеров. А потом какие-то дружинники его куда-то повели. Если бы я не слышала стихов, я не обратила бы никакого внимания. Но поскольку я увидела, что руки выкручивают поэту, я, естественно, стала возмущаться. И тогда мне также стали выкручивать руки. Вот так вместе с Юрой Галансковым я попала в какой-то тайный штаб оперативного отряда. И тут на моих глазах его стали избивать, били головой о стену, ногами в живот, кричали: “Сволочь! Ты будешь писать стихи?” И он кричал им в ответ: “Буду!”»[498]

Губанов напишет «Дуэль с Родиной»[499] и посвятит её Галанскову:

Ах, моя дуэль – нет дурней,

семь шагов не пройдено.

Это жуть – дуэль, это гром – дуэль —

мне стреляться с родиной.

Я на пу… на пулю иду,

я ма-му… мамулю в бреду,

помолись, отшельник, и тут

преклонись, ошейник в виду

и в районе сказочной лжи

для победы скатерти сторожи.

<…>

И гудят колокола – Кар… кар,

и опричники поют – скор… скор,

и откроют вам в Москве, здесь, бар,

вы там будете хлебать кровь и кровь!..

Ну а в пятницу… и в пять, всего вернее,

я, Россия, при честном народе

грохнусь пред тобою на колени

там, где кровь и все лицо колотит.

Но лучше «Дуэль с Родиной» слушать в исполнении автора – так она становится заговором, шаманством, волшебством. Ты не понимаешь, о чём большая часть текста, но чувствуешь какой-то электрический заряд, проходящий через сердце.

Таким, наверное, и должен быть текст памяти Галанскова.

Алексей Кручёных

30 мая 1968 года, в день памяти Пастернака, Губанов со товарищи вновь отправляется в Переделкино. На могилу поэта. Что бы ни случилось, в любое время – надо попасть именно туда.

Компания собирается пёстрая: вернувшийся из ссылки Батшев, Делоне, Морозов, Кушев, Вишневская, Соколов, Кублановский и Губанов. Сидели на берегу Сетуни – тогда это ещё можно было сделать, сегодня это речка-переплюйка – и хрустели стаканами с поминальной водкой.

А через пару месяцев провожали в последний путь Алексея Кручёных.

Об этом футуристе мы и поговорим.

Про первую его встречу – случайную! – со смогистами рассказал Юрий Кублановский[500]:

«Я помню, как был поражён, увидев