Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

Кручёных. Или Лилю Брик. Разумеется, мы полусознательно, а иногда подсознательно или бессознательно стремились увидеть этих последних из могикан, которые всё-таки до конца советской властью были не переварены и сохраняли искорки былого свободолюбия – культурного в первую очередь. Я учился на искусствоведческом отделении МГУ, где и Алейников, и профессор Сарабьянов, исследователь русской живописи ХХ века, привёл нас в здание ВХУТЕМАСа, где жил сын погибшего в лагере художника Древина. Нам открыл дверь какой-то старичок. В бархатной чёрной шапочке. Сухонький. Сказал: «Кто прочитает сейчас хоть одну строфу Хлебникова, того пущу, а остальных – нет»[501]. Никто из нас не нашёлся. Может, растерялись. Но вышел сын Древина и провёл нас. Мы спросили: “Кто это?” – “А, это Кручёных!” Тень прошлого, вдруг явившаяся в древинскую квартиру».

Независимо от смогистов его встречал и Лимонов[502]:

«…в 1966-м, приехав в Москву попробовать “как тут?”, я ел с кем-то чебуреки в “Чебуречной” на углу улицы Сретенки и Сретенского бульвара. Было известно, что Кручёных посещает эту довольно обычную и бедную, скорее, забегаловку. Кручёных мы не дождались, но когда вышли, то наткнулись именно на него: такой себе грязненький в несвежей одежде, с чёрной хозяйственной сумкой, лямки на локтевом суставе, старичок».

С Кручёных трудно было общаться и дружить. У него был очень сложный характер. Человек он был экстравагантный и чудной. Чтобы вы понимали, о чём идёт речь, приведём дневниковую запись его сверстника и серебренновековца Рюрика Ивнева[503]:

«Вчера В. П. Беляев (художник) клялся мне и божился, что Кручёных в 1920—23 гг. давал деньги в долг под %, причём в заклад брал даже грязное белье, и будто бы вся комната его была завалена грязным бельём должников. Я этому не верю, хотя Беляев обещал познакомить меня с художником, который жил в то время в одной квартире с Кручёных».

Чтобы представить быт Кручёных 1960-х годов, обратимся к воспоминаниям Игоря Шелковского[504]:

«[Мой друг Серёжа] прослышал, что Кручёных продаёт свою библиотеку… можно что-то у него выкупить, выменять. И попросил меня пойти с ним <…> Коммунальная квартира, ещё пять-шесть комнат, на Мясницкой, напротив Главного почтамта. Дома во дворе. Пятый этаж, может быть. Мы поднялись. Соседи нам открыли, показали, где – там тёмный коридор идёт, в конце – комната Кручёных. Мы подходим, стучим. А оттуда крик: “Денег нет!” <…> Опять стучимся. Опять: “Денег нет!” Ну, [мой друг] тем не менее на дверь эту давит, дверь открывается. Мы видим такую сцену: пустая комната, чёрная совершенно, окно занавешено от света. Немножко глаза привыкают, видят: посредине комнаты стоит кровать, на которой лежит человек, затянувшийся до глаз одеялом. Под кроватью ночной горшок и бутылка из-под кефира, а по бокам комнаты, вдоль стен, небоскребами, пирамидки из книг. Вся комната в этих книгах. И мы входим, а он опять: “Денег нет!” Я пытаюсь объяснить, что мой приятель собирает поэзию. А он: “А! А я думал, вы из домоуправления! У меня денег нет!” Он, оказывается, не платил за комнату и боялся, что это из домоуправления пришли. Но постепенно выяснилось, я вот в пользу Сережи все это объяснял, говорил, что у него коллекция книг. Кручёных говорит: “Нет-нет. У меня много книг, но мне совершенно некогда этим заниматься! У меня завтра запись в библиотеке… в Доме-музее Маяковского… потом я с кем-то встречаюсь – у меня нет времени вами заниматься. Я ничего сейчас не могу дать!” А Сережа принёс ещё его сборник какой-то, чтобы он его подписал. И он отказался. “А я вас не знаю! Что я могу написать?! Я же вас не знаю!” В общем, такая беседа неуклюжая была. И мы ушли ни с чем. Ничего не продал и не подписал».

Или вот вам другой портрет – от Марка Ляндо. Поэт его увидел на одном из собраний литературного объединения Эдмунда Иодковского[505]:

«Эдик явился в сопровождении малоопрятного небольшого старика с брезентовым, кажется, портфелем.

“Это Кручёных”, – таинственно шепнул он мне в передней.

Господи, неужели это… Один из великих авангардистов, соратник Маяковского, Хлебникова? И подумать, ещё живой! Но боже мой, каким же он стал за годы нашей Совдепии: торчащий нос, подбородок, остренькие живые мышки-глазки старого Гобсека…»

Но Кручёных не всегда был таким. Если к нему заглядывали близкие или просто знакомые люди, он тут же преображался. Александр Парнис как-то описал такой характерный эпизод:

«В 1964–1965 гг. мы (Анна и я) снимали комнату у Веры Михайловны Синяковой, бывшая комната поэта Н. Асеева. <…> Как я уже писал, у нас неоднократно дома бывал Кручёных, читал стихи. Как-то я показал А. Е. его пьесу “Победа над солнцем” (1913) с его же надписью, адресованной поэтессе Аде Владимировой в 1918 году. Она подарила мне эту книгу. А. Е. взял её и тут же сделал другую надпись – Анне: “Анне Владимировне – настоящей певице и поэту и украинской сирене-соловью, очевидец и слушатель и соавтор оперы «Победа…», 1913–1965 гг. А. Кру”».

Нурия Калева рассказывала, как в 1964 году она вместе с Губановым посетила Кручёных. Футурист принимал их на кухне, ибо боялся, что из его комнаты-архива могут что-нибудь стащить[506]:

«Затеяв с Кручёных спор о футуристах, Лёнька тайно подмигивал мне, давая понять, что просто дразнит старика, дурачится. Вдруг Кручёных резко повернулся ко мне, подошёл вплотную, заглянул в глаза и вскричал: “Вы пишете! Я знаю, Вы пишете!!!” И приняв какую-то актёрскую позу, продолжил: “У нас была поэтесса в Саратове. Она писала:

Дайте мне в любовники аллигатора,

Чтобы мог любить целые сутки,

У меня, у неизвестной поэтессы Саратова,

Ярко накрашенные губы проститутки!”

Читал он упоенно, как бы вгрызаясь в плоть слова, и в те минуты он уже казался мне стариком, вызывающим жалость».

Алёна Басилова рассказывала:

«У Кручёных был “музей Хлебникова”. Музей представлял из себя вот что. В крошечной комнатушке, заваленной книгами, стоял стол. Половина его была покрыта многолетней пылью. На этой-то половине возвышался стакан – когда-то из него пил чай Хлебников. Это и был музей…»[507]

Но это всё – начало и середина шестидесятых. Весной 1968 года футуристу резко поплохело. Николай Харджиев рассказывал, что в конце мая позвонил Кручёных[508]:

«…и на вопрос о состоянии его здоровья ответил: “Учусь умирать”. Через месяц я увидел его в крематории. В гробу лежал худенький не то юноша, не то подросток, с задорно вздёрнутым носиком и почти весёлым выражением