Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

донос. Там Сапгир был обозначен как “автор порнографических стихов”, один из лидеров “Маяковки”, “автор «Синтаксиса»” и – “фюрер смогизма”! Вот так вот!»

Почему Сапгира привязали к самым молодым гениям? Потому что очень тесно с ними общался, в компании выделял их и если сам не решался на открытый бунт против системы, то поддерживал Губанова и компанию.

Не совсем понятно, каким годом атрибутировать это событие. С одной стороны, у нас смогистская демонстрация 14 апреля 1965 года, а с другой стороны, танки в Праге. Предположим, что всё-таки это произошло в 1968 году, когда было заведено очень много политических дел.

Но определённо можно и нужно вспомнить губановские строчки[524]:

О, родина, любимых не казни.

Уже давно зловещий список жирен.

Святой водою ты на них плесни,

ведь только для тебя они и жили.

А я за всех удавленничков наших,

за всех любимых, на снегу расстрелянных,

отверженные песни вам выкашливаю

и с музой музицирую раздетой.

«Пролетарии всех стран, развлекайтесь!»

21 августа 1968 года в ответ на Пражскую весну Страна Советов ввела армию в Чехословакию. Спустя четыре дня состоялась демонстрация против ввода войск. Вадим Делоне, Наталья Горбаневская, Лариса Богораз и ещё четыре человека вышли на Красную площадь – «За вашу и нашу свободу» – тогда это был плакат, сегодня уже лозунг. Было и другое: «Мы теряем лучших друзей», «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!», «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!» и «Свободу Дубчеку!».

Сохранился анекдот (который, как это случается с гениальными анекдотами, очень серьёзен по своей сути). К демонстрантам подходит милиционер и спрашивает: «Что же вы делаете?» Они отвечают: «Раздаём листовки». Милиционер берёт одну, а это чистый белый лист. «Что же это? Почему ничего не написано?» – «А зачем что-то писать, когда все и так всё знают?..»

Сегодня трудно представить обстановку тех лет. Что подвигло молодых людей выйти на улицу? Можно же было подойти к этому творчески, как Евтушенко:

Прежде, чем я подохну,

как – мне не важно – прозван,

я обращаюсь к потомку

только с единственной просьбой.

Пусть надо мной – без рыданий —

просто напишут, по правде:

«Русский писатель. Раздавлен

русскими танками в Праге».

Но, видимо, исключительно творческий подход – это трусость, не такая, как молчание, но всё-таки. Тот же Делоне на площадь вышел, а позже в ссылке ещё и стихи написал. Правда, они благодаря своей отчётливой евтушенковской рифме «Прага-правда» могут показаться пародийными. Но нет, это не столько пародия, сколько вызов, это брошенная перчатка неподцензурного поэта – поэту официальной культуры, самой официальной культуре и стране в целом:

Я бросил вызов Родине моей,

Когда её войска пошли на Прагу.

Бессонницей лефортовских ночей

Я право заслужил на эту правду.

Я бросил вызов Родине своей,

Плакат на площадь бросил, как перчатку,

Нет, не стране, а тем, кто ложь статей

Подсовывал народу, словно взятку,

И думал я, зачем себя беречь,

Пусть назовут в газетах отщепенцем,

Безумная игра не стоит свеч,

Но стоит же она шального сердца.

Отличная компания. Только на этот раз Губанов остался не удел. То ли родители вовремя подсуетились и вновь сдали сына в дурдом[525], то ли друзья, собирающиеся совершить гражданский подвиг, не стали втягивать поэта.

Но почему не появились стихи? Да, Губанов не пишет гражданской лирики, ему это чуждо. Весь его протест – абсурдный, панковский, если так можно выразиться: «Если родине я – чужд, пусть не лопает варенья!» И всё равно не задаться таким вопросом нельзя.

Попробуем ответить на него через одно незаконченное стихотворение Бродского[526]:

За Саву, Драву и Мораву,

за Лабу, за Дунай, за Влтаву,

за то, что русскому удаву

не поддаётся чешский кролик,

за то, что в Праге крутят ролик

опять времён протектората…

Может, оно потому и не закончено, что Бродский, во-первых, увидел стихотворение Евтушенко (как тут не вспомнить записанное Довлатовым: «Если Евтушенко против колхозов, тогда я за»), а во-вторых, – о, тут надо понимать тонкости мироустройства былой эпохи! – это было бы лёгким фрондированием и, получается, соприкосновением с существующим строем. А иметь дело с ним – Боже упаси!..

Потому-то Губанов не пишет ничего о Праге.

Неподцензурная культура старалась существовать автономно. Любой выход на официальные инстанции – обесценивание собственного дара. Напомним ещё раз губановское[527]:

Я вам не белый и не красный

Я вам – оранжевый игрок.

Для него адекватным ответом государственному произволу стало асоциальное поведение. Это похоже на детское «назло маме отморожу уши», но порой бывает так, что ничего другого и не остаётся.

Нина Давыдова вспоминала:

«Это было в печально знаменитом 1968-м, может быть, осенью, уже после ввода советских войск в Чехословакию. Какая-то квартира на Комсомольском проспекте. Лёня Губанов стоит на подоконнике, окно раскрыто настежь. Вышел, кажется, на спор, выпито было всеми уже много – и дешёвого тогда сухого, и неизменного портвейна. Губанов стоял над людьми, над ситуацией. Глумится? Нет. Это естественное – противостояние – против или за? – за всех…»[528]

Дмитрий Цесельчук приводит ещё один похожий эпизод[529]:

«Удивительно, но я тоже увидел Леню на подоконнике, точнее за подоконником квартиры Леши Пахомова (в СМОГ входил – Аркадий), точнее даже не Губанова, а его ботинки и икры, за которые его держали страждущие стихов почитатели. Все тело было уже там – за пределами проема. – Слава богу, квартира на первом этаже, – помню, подумал, – хотя сломать шею, если ноги выскользнут, – пара пустяков. Когда его затащили обратно и пристроили на полу под подоконником, так что он сидел, не съезжая, опираясь спиной о стену, рот его вдруг медленно, но вполне членораздельно выплюнул: “Я чек на Ваш череп…”[530]»

Я – чек на ваш череп,

             где черви курчавы,

я – челюсть качелей,

             я – чары овчарок.

Я – чёрный чеканщик

             черешен и чана,

депеша, чей кашель

             венчал англичанок.

Я – блюдо на судно,

             чей вымпел запачкан,

где больно, но чудно,