Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

и котелками, вести учёт провизии, а главное – быть трижды в день занятым, трезвым и отлучённым от поэзии. Но и при такой работе выкроить время можно.

Он несколько раз выезжал с геологами, но вскоре это закончилось. Видимо, всё-таки работа попалась не из лёгких. Но ничего: по документам он значился в экспедиции, а значит, не тунеядствовал. Можно было жить. Он съехал от Вермишевой: приютила одна из любительниц русской поэзии, поселив в своей однокомнатной квартире (сама же жила у родителей).

А стихи пишутся и пишутся в большом количестве. В них – вся боль от неминуемого развода[539]:

Я здесь один, я здесь один,

Я заворо́жен, нелюдим,

Принцесс золотоликих дым,

Я здесь один, я здесь один.

Меня от почерка знобит,

Любимой женщиной забыт,

Холодный дом письмом забить

И гнёзда вить, и в звёздах пить.

И ещё[540]:

Меня брови берегут,

Я ресницами кочую,

Сердце просит перекур —

Голубую блажь почуяв.

Не волнуйтесь, мои губы,

Не тревожьтесь, мои флейты,

Ведь любая пропасть – убыль,

Ну, а горы пахнут смертью.

«Броситься в пропасть или застрелиться?» – странные мысли посещают поэта[541]:

Жду ли я слепой поблажки рока

Или жду хладеющую руку,

Застрелиться на глазах востока

И на западе посеять муку.

Появляются суицидальные мотивы, но надо полагать, что только в экзальтированном состоянии, для стихов, так-то Губанов знает, сколько ему отмерено судьбой, и просто отдаётся мукам (и в прямом, и в переносном смысле) творчества. Появляются непривычные для него четверостишия – то ли законченные тексты, то ли наброски будущих нетленок[542]:

Какую мне мечту повесить?

Какое проколоть лицо?

Чтоб обручальное кольцо

Вернуть заплаканной поэзии?

И дальше проговаривает своё травматическое состояние[543]:

Любви последний тихий ужас,

Не муж я там, а званный гость,

И с каждым днём, как листья, кружит

Нас обжигающая злость.

Парню всего 23 года. Прописью: двадцать три! И он уже должен разводиться. Конечно, начнёшь переживать из-за этого. Со всем свойственным возрасту максимализмом. Но и, зная силу слова, проговаривать свою травму так, чтобы это стало похоже уже на заклинание, дабы вернуть любимую[544]:

Я не мечтаю о былом,

Мои воспоминанья – лом,

Но я себя на том ловлю,

Что до сих пор тебя люблю.

Всё поросло таким быльём,

Что ни проехать, ни пройти.

Но за кровавое бельё

В любой гостинице плати.

Я никогда Вам не был – муж

И никогда Вам не был брат,

Я – покупатель мёртвых душ,

Свою живую дал в заклад

За ваш один зелёный взгляд,

За ваш бессмертно-наглый смех,

Но понял вдруг, что это зря,

Что это – пыль, что это – снег,

Что это – дым за словом «дам»,

Что это – ты, но где-то там.

И я клянусь надежде в том,

Что этот тон похож на стон.

<…>

Но нет тебя… и нет тебя,

Как нацарапала Марина…

Меня графины теребят,

За мной ухаживают вина.

И водка – старая жена

Приходит в гости каждой ночью —

Узнать чужие имена

Необходимо ей заочно.

Естественно, кроме не совсем удачной работы в геологических экспедициях и писания стихов у Губанова есть и культурная жизнь. Сурен Золян рассказывал[545]:

«Другая моя бабушка, Зоя Иеронимовна Ясинская, дочь писателя Иеронима Ясинского, работала доцентом кафедры литературы в Ереванском пединституте им В. Я. Брюсова. Вокруг неё собрался литературный кружок молодых поэтов, пишущих на русском языке. Там Леонид Губанов читал свои стихи. Он рассказывал об обществе СМОГ (самом молодом обществе гениев). Его манера читать стихи и сами стихи вызвали огромный интерес. Они полностью отличались от привычных. Его поведение было необычным, подчас скандальным – когда он был пьян. Один раз я стал свидетелем того, как он, почему-то поссорившись с Магдаловой, начал в присутствии всех её ругать по-матерному, но при этом в рифму свободными размерами. Бабушке, конечно, это могло напомнить годы молодости, но впечатление было неприятное».

Куда же без скандалов, без большого и малого петровского загиба, без импровизации? Он успевает ещё и наставлять молодых армянских поэтов – Сурена Золяна и его друга Арама Аланакяна. Мечтает привить самое молодое общество гениев армянской земле. И оттого становится спокойней и даже благостней. Золян вспоминал[546]:

«Я тогда писал стихи, и меня представили Леониду Губанову. Под влиянием прочитанных стихов символистов я написал очень “серьёзное” стихотворение “Антихрист”, которое понравилось Губанову – наверное, как символ. Он потом цветными шариковыми ручками нарисовал для меня портрет Антихриста – говоря, что для того чтобы соблазнять и совращать, Антихрист должен быть очень красив (этот Антихрист похож на те портреты Пушкина, в которых педалируется его “африканскость”). <…> После уроков мы несколько раз ходили по городу, особенно по паркам. Спускались в Разданское ущелье. Говорили о поэзии. Во время этих прогулок Леонид был тихим, спокойным, задумчивым; совсем другим, чем на людях – шумным, требующим к себе внимания, временами агрессивным. Видимо, он вошёл в роль “нарушителя норм советского образа жизни” и считал своей обязанностью каким-либо образом эпатировать, подчёркивая свою “инакость”».

Должен был открыться филиал СМОГа в Ереване. Губанов рассказывал о трудностях этого дела в Москве и наставлял, чтобы местное отделение было абсолютно легальным. Надо договориться с какой-нибудь библиотекой и там организовать литературное объединение по всем советским протоколам с разбором подцензурных поэтов и постепенно, незаметно от начальства с разбором неподцензурных. Губанов приготовил и список необходимой литературы: Есенин, Хлебников, Мандельштам и т. д.

У нас есть уникальная возможность – посмотреть, как поэт писал своим младшим армянским друзьям и писал так, будто читал лекции. Будто входил в транс и вещал из инобытия. Вот одно из писем – про Мандельштама (3 января 1970):

«Не своей чешуёй шуршим,

против шерсти мира поём,

лиру строим, словно спешим

обрасти косматым руном.

Да, против “шерсти мира” петь не так уж легко….. не так уж