Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

фонтанировал такими вещами. Его даже обвинить нельзя было в том, что он врёт. Это была чистая фантазия. Хотя и соврать он был не дурак».

Тут волей-неволей вспоминается цикл про «милицанера» Д. А. Пригова. Может, было у него какое-то подобное стихотворение? Кажется, следующее чем-то подобным отдаёт:

И был ему какой-то знак

Среди полей укрытых снегом

Куда почти походным бегом

Он прибежал оставив пост

Мундир он сбросил и рубашку

И бесполезный револьвер:

Вот, я уж не Милицанер! —

Вскричал он восхищенно голый:

Я – Будда Майтрайя!

Но пока встречался с Любимцевой, не забывал «навещать» Басилову. Она уже к тому времени жила с португальцем Антонио Драго. Губанов пытался его побивать, но это было, мягко говоря, трудно: и сам португалец не лыком шит, и Басилова с бывшей тёщею рядом.

Лимонов запомнил это время так:

«Позднее у них в квартире [Алла Рустайкис] показалась мне испуганной еврейской женщиной – впрочем, это было связано с Губановым, он приходил туда и третировал их, просовывая руку с ножом поверх цепочки (я бы ему так эту руку отделал! Но драматургиня <…> с ним церемонилась), кричал у окон, швырял камнями и всячески выпендривался»[563].

Это ведь и в стихах его отражено, правда, в ранних[564]:

Я приеду к ней как-то пьяненьким,

Завалюсь во двор, стану окна бить,

А в моем пальто кулек пряников,

А потом еще что жевать и пить.

Выходи, скажу, девка подлая,

Говорить хочу все, что на сердце…

А она в ответ: «Ты не подлинный,

А ты вали к другой, а то хватится!»

20 января 1970 года пишет Золяну: «Я ушёл, в себя, глухо причём, в Москве я месяца два пил! Теперь бросил и думал, что н а д о л г о!!! Дал зарок! Не пить цельный год, у Божьей Матери Владимирской свечку поставил»[565][566].

Пробежал холодок и с прежними товарищами. Если возникает какое-то застолье, они стараются приглашать либо Басилову, либо Губанова. Вот один из примеров – день рождения Киры Сапгир 8 июня 1970 года – и запись из дневника Холина[567]:

«Были: Щапов с женой Леной, которая пишет и неплохие стихи, Брусиловский с Галей. Петров с женой, Цыферов, Анурова, Алёна Басилова (поэтесса) с мужем <…> португальцем. Дима Савицкий (поэт), Эдик Лимонов (поэт). Ели свекольник, на второе индейка. Овощи разные: помидоры, огурцы, травы: черемша, мята, кинза. Пили водку (2 бутылки) и красное вино. Все было весьма и весьма прилично».

31 августа 1970 Губанов высылает Владимиру Бережкову очередную открытку: «Дорогой Владимир! Имею честь пригласить Вас с супругой на свою свадьбу, которая состоится в субботу (в день рождения Сергея Есенина) 3 октября 1970 года…»

Правда, спустя несколько дней приходит другая весточка: «Свадьба, конечно, не состоялась. И слава богу. “Да и вообще с женитьбой я просто дурака валял. Я в эти оглобли не коренник. Лучше так, сбоку, пристяжным. И простору больше, и хомут не трёт, и кнут реже достаётся”[568]. С. Есенин. Вот как обо мне писали великие русские поэты, а я просто скажу, – тот, кто держал Розу, не станет рвать ромашку».

Губанов, конечно, умел обижать почём зря. И вот всё это находит отражение в стихах[569]:

Я встретил Вас, к чему скитаться,

Теперь мне ни за что не спиться,

Но жаль, что Вам не восемнадцать,

И жаль, что мне ещё не тридцать.

И эта истина простая

Вгоняет душу мою в жар —

Пока б Вы тихо подрастали,

Я бы с Дантесом водку жрал.

Я знаю – может всё случиться,

И буду я с другой в Раю,

Но в ставни сердца вопль стучится:

Я Вас любил,

                 люблю,

                             люблю!

И если я помру, то знайте —

Что на есенинских лугах

Стоит мой памятник на карте

И прячет козыри… в рукав!

В отрыве от богемы

Друзья и товарищи подустали от губановских скандалов. Его стали реже звать на посиделки. Он, естественно, объявлялся без спроса и в неожиданных местах. Один такой эпизод, когда Губанов с художником Рыжовым пришёл на похороны художника Юло Соостера, описывал Лимонов[570]:

«Спускаясь вместе с народом за медленно и опасно плывущим над головами гробом, поэту пришлось миновать стоящую в дверях на лестничную площадку второго этажа группу наглых юношей. В глубине группы он заметил в шапке с опущенными ушами Губанова, а рядом узнался по красной морде и весёлому оскалу зубов пьяный бородач Рыжов. Губанов громко рассмеялся на шутку кореша. Эд, отвернув от них лицо, подумал, что богема, конечно, не имеет уважения ни к чему, и к смерти тоже, однако нужно иметь совесть… И что они здесь делают? Они что, друзья Соостера? Нет, никогда он не видел этих лиц подле него. Пришли в надежде на выпивку, на светское развлечение. Шакалы… От двери со стороны шакалов на него пахнуло кисло алкоголем».

В конце концов, Губанов перестал посещать большие компании. Ушёл в себя. Подрабатывал то почтальоном, то пожарным в театре, то ещё бог знает где. И, кажется, видел в нескончаемом труде своём в советских учреждениях – духовную смерть. Хорошо, если не смерть, то разложение. И об этом появляется стихотворение «Первая клятва»:

И буду я работать, пока горб

не наживу да и не почернею.

И буду я работать, пока горд,

что ничего на свете не имею.

Ни пухлой той подушки мерзкой лжи,

ни жадности плясать у вас на теле,

ни доброты – похваливать режим,

где хорошо лишь одному злодею.

Ни подлости – друзей оклеветать,

ни трусости – лишь одному разбиться,

ни сладости – по-бабьи лопотать,

когда приказ стреляться и молиться.

Редкие места, куда он попадал, были не готовы воспринимать гения.

Был такой скульптор Погасян. Он позвал в мастерскую Любимцеву. Вместе с ней за компанию пошёл и Губанов. Как пришли, оказалось, скульптору позирует Эраст Гарин. Поэта попросили почитать стихи. Он никогда не ломался. Охотно прочитал. Но Гарин ничего не понял. Слишком сложно оказалась. Человек