Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

– его клали на сковороду целиком, весь круг, он оплавлялся, из белого становился желтым, момент изменения цвета происходил прямо на глазах – и это завораживало, круг переворачивали, брызги масла шипели, я глазел на все это с восторгом – увязался на кухню посмотреть на приготовление очередного куска – очень вкусно! мне показалось необыкновенным кушаньем!»

Татьяна Клячко говорила, что повод перекусить и накормить гостя был не только виртуозным действием, но и хитрой попыткой найти себе компанию[592]:

«…Как-то пришёл в изостудию, зовёт: “Давай заедешь ко мне, я новые стихи написал – почитаю”. Я отказываюсь. “Рисунки новые – покажу”. – “Нет, Лёня, я не могу каждый раз в два ночи на такси возвращаться”. – “Ну, на полчасика зайти-то можешь?.. Я поджарил курицу в таком соусе – пальчики оближешь. Просто жалко, старался – пропадёт.” Ладно поэт стихи написал, но чтобы курицу жарил… Приезжаем, заходим на кухню. “А где твоя курица?” Он открывает морозилку и достаёт “дубовую” замороженную курицу: “Скоро будет!” Опять перехитрил!..»

Любопытно, что вся кухонная фантасмагория возникает из совершенно простецких ингредиентов. Так, наверное, и со стихами Губанова: вроде слова как слова, но поэт умудряется расслышать или увидеть в них что-то эдакое да так их расставить в нужном порядке, что получается самая настоящая поэзия – на века.

10. По ту сторону [без даты]

Приидите, поклонимся

Мохнатому жуку,

А после захоронимся

В березовом боку!

Владимир Сорокин

Есть такие люди, места, события, есть, наконец, такое время – что невозможно толком определить. И даже если зацепиться за какую-то дату или факт бытия, принципиально ничего не изменится. Так у Губанова происходят знакомства с Юрием Мамлеевым и членами его Южинского круга, с Венедиктом Ерофеевым, с Дмитрием Приговым, Владимиром Сорокиным и московской концептуалистской тусовкой – но так ли важно, где, когда и при каких обстоятельствах завязались эти судьбоносные узлы? Все эти люди настолько потусторонние, что, нам представляется, можно обойтись минимумом фактографии и рассказать о самом главном.

Ирина Сапо

Ввиду обстоятельств непреодолимой силы данная глава изъята из книги.

В Южинском кружке

Как вы помните, знакомство с Мамлеевым случилось в середине 1960-х годов: его в компании Михаила Каплана – Владимир Буковский привёл на улицу Красных Зорь в качестве андеграудной (и не только) помощи начинающим бузотёрам-смогистам.

Сам Мамлеев утверждал, что впервые увидел Губанова в ранние 1960-е годы в одном из московских литературных салонов:

«Это был совсем ещё подросток, мальчик с “серым конём своих глаз”, эмоциональный до истерики в лучшем смысле этого слова, несомненно, интуит, хулиганистый и погруженный в поэтический огонь. Когда я прочёл свой рассказ, он вскочил и стал от восторга бегать, хлопать руками, хохотать, прыгать. И таким прыгуном он мне запомнился сначала»[593].

Кто знаком с творчеством Мамлеева, понимает, с каким специфическим творчеством столкнулся молодой поэт; и надо отдать ему должное: воспринял неожиданно адекватно.

А для тех, кто не знаком с метафизическим реализмом, мы приведём характерную реакцию простой советской девушки Натальи Гончаровой. Она тесно общалась со смогистами. Была закалена неподцензурной литературой. Но Мамлеев смог её удивить.

В письме к Батшеву от 4 декабря 1966 года она писала[594]:

«Только недавно (полчаса назад) я пришла от Гагина. Он мне позвонил около семи и позвал – говорит, писатель М<амлеев>… (забыла фамилию) будет свои рассказы читать, и Игорь Дудинский де очень меня видеть хочет. А сам он (Игорь) тоже пишет, как Мишка П<анов> говорит, хорошие рассказы. Я пришла, т. к. мне всё равно делать нечего и немножко интересно, что это… не буду уж выражаться, мне воспитание ну никак не позволяет.

Пришла я, значит. Сидят там здоровые кобели и их самочки (прости меня, Бат, ради бога, я не могу удержаться от грубости). И все выкобениваются.

Атмосфера смрадная в прямом и переносном смысле. Я их, конечно, не знаю, но маразм из них прёт неудержимо. Мне отвратителен их мат, их гнусная беспардонность, их пошлые банальные обращения и богемное мордостроение.

Когда один из них начал читать (этот самый писатель), я уже была настроена решительно против них. Рассказ его был про то, какие ассоциации возникают перед тучным Василием Ивановичем Непомоевым во время его времяпровождения в клозете. Основное внимание идейных находок и художественных тоже сосредоточено на его заде, прости меня. Мне было жутко, когда все эти бородатые чудовища, стряхивающие пепел на пол, гоготали от души и бросали: “Блеск!” И ведь им действительно это нравилось!! Бог мой! Мне едва не стало плохо. И Гагин смеялся, и Сашка Урусов тоже».

Рассказ, о котором идёт речь, называется «Главный». В. И. Непомоев – субъект, действительно, странный. Ему начинают приходить галлюцинации и видения, когда он садится на унитаз. Как-то раз он узнаёт случайно от соседей по коммунальной квартире о том, что он – Главный, то есть распорядитель всего и вся на том свете. И тогда начинается классическая мамлеевская чёрная мистерия.

Почему у Гончаровой возникло столь резкое неприятие, с одной стороны, понятно, но с другой – требует объяснения.

Когда русская литература переехала из старых доходных домов, особняков, дач и поместий в простенькие однотипные многоэтажки, в пахнущие кошачьей мочой хрущёвки и тесные панельки, доверие к ней поубавилось. Какой тут может быть масштаб личности?.. Какое величие замысла?..

Откройте дверь, постучите к соседям, всмотритесь в их лица. Художники? Гении? Творцы?

Гуляя по Южинскому переулку, всматриваясь в дом № 3, на месте которого располагался деревянный барак (это вообще какой-то запредельный случай) с квартирой Юрия Мамлеева, приходишь именно к таким выводам.

А после сворачиваешь в другой переулок – Богословский. Выходишь к Тверскому бульвару. А тут и дом, где жили Есенин с Мариенгофом, и современное кафе «Циники», и Таировский театр, который сегодня почему-то носит имя Пушкина, и МХАТ им. Горького. При всех погрешностях оптики – совершенно другая картина, другая эпоха, другая литература.

…Но что же делает тех же кунцевского Губанова и южинского Мамлеева великими? Наверное, способность не замечать того места, где ты живёшь. Приподниматься над ним. Жить на иной высоте.

Если посмотреть на писателей второй половины ХХ века, то обнаружишь либо жильцов старинных зданий (Бродский, Довлатов, Битов, не говоря уже о премированных эстрадниках), либо вечных странников, для которых звёздное небо – единственная крыша над головой (Вен. Ерофеев, Лимонов), либо метафизиков, которые могут жить где угодно, как угодно и когда