Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

Губанов старался себя вести прилично и адекватно. Поначалу если и случалось что-то, то это были небольшие хитрости и проделки. Об одной из них Любимцева писала[572]:

«Как-то мы оказались на дне рождения мужа моей сестры. Народ собрался солидный, взрослый: именинник – зав. отделом гуманитарных наук журнала «Знание – сила», среди гостей – профессор психологии из МГУ, главный детский офтальмолог и другие серьёзные люди. Коньяк был в рюмках, но выпивать за разговорами не спешили. Лёня ерзал в нетерпении, наконец, повернулся к соседу – им был профессор-психолог: “Хотите, я погадаю вам по руке?” – и увёл соседа на кухню. Я поняла, в чём дело: в углу кухни, на полу, скромно стояла открытая бутылка водки, которую в непьющем доме моей сестры использовали вместо спирта при уколах. Вернулись они в самом лучшем расположении духа, профессор – в восторге от Лёни, Лёня – весёлый и не слишком трезвый. Я поспешила увезти его от греха подальше».

Погадать по руке – хороший ход. Цыганка с Московского вокзала аукается до сих пор.

А описанный выше эпизод нашёл своё отражение в романе «Московский гамбит» Юрия Мамлеева[573]:

«Последний раз Лёня появился <…> в приличной академической компании, куда был приглашён. И действительно, был трезв. Пили только чай – из опаски – но Лёня почему-то часто отлучался в уборную и, хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой отлучкой всё пьянел и пьянел. Все впали в транс от этого, а Лёня, наконец, вышел из уборной <…> припас в кармане бутылочку и прикладывался к ней в тишине клозета. Для вдохновения, чтобы читать стихи».

Но как бы ни старался Губанов сдерживать себя, характер давал о себе знать. Любимцева нам рассказывала[574]:

«Он много рисовал. Но у нас же с ним была война с первого дня, бесконечная война. Он все стены мне завешивал рисунками. А когда уходил после ссоры, всё срывал и рвал. Мне как-то его скандалы надоели. Я обычно утром уходила на работу, он оставался дома. Оставила ему записку, мол, мне всё надоело, не хочу тебя видеть, верни мне только моего Бодлера (у него была моя книжка), потому что (написала такую дурацкую фразу) книги – единственное, что мне дорого. Я пришла с работы. Лёни нет. Смотрю: обгорелые листы бумаги лежат в пепельнице, это он порвал мою записку, осталась одна читаемая строчка: “Книги – единственное, что мне дорого”. И забрал у меня книги, с которыми я не расставалась, – сборник Цветаевой (причём у него самого такой же был) и сборник Северянина (1914 года издания) – это два поэта, без которых я не могла тогда жить. Так он ушёл[575]».

Вообще, как нам представляется, поэт с небывалой лёгкостью что-то дарил и через некоторое же время забирал обратно, потому что ему нужнее или потому что дарил чужое – и теперь это надо вернуть. О похожем эпизоде поведала Лидия Любчикова[576]:

«Лёня Губанов приходит, приносит немецких романтиков том. Или даже два. Немецких романтиков – и Тика, и Клейста, и Эйхендорфа и… Замечательный совершенно вот этот двухтомник, по-моему… “На, – говорит, – купи! Мне нужны очень деньги”. Я купила. Через некоторое время… Стала читать, просто зачиталась, поняла, что это мои самые любимые писатели, то есть, книжка великолепная совершенно. Через некоторое время Лёня Губанов приходит и говорит: “Отдай мне назад романтиков”. Я говорю: “Лёнь, ты мне их продал!” – “Нет, а ты мне их отдай”. Он – гений, ему нужны были деньги, он их продал, а теперь – отдай ему их назад. Я говорю: “Не отдам!” Тогда Лёня стал приставать к Тихонову: “Тихонов, найди этих самых романтиков и отдай мне”. А у Тихонова совершенно бесстыжая такая натура была, он продаст всё что угодно. И я тогда этих романтиков, для того, чтобы они остались целые, отдала Наташке Архиповой».

В январе 1971 года Губанов вновь попадает в Кащенко. Оттуда выходит вот такое стихотворение[577]:

Взрослеют мысли тростника,

Белеет горная тропинка

Идут ко мне через века

Мастеровые поединка

Лицо бубнового валета

Я этой осенью пропью

И порох в голову набью

За чёрный жемчуг пистолета

Вот Лермонтовъ прелестный чёрт

Презренье в золотой оправе

Он здесь гостит он злобу славит

Блаженной Грусти новичок

Вот Пушкин павший без полушки

Дневник седого соловья

Дуэли – странные игрушки

Слепая родина моя!

Здесь прекрасные и Лермонтов с «ъ», и «мысли тростника», и решение пропить всё. Становится понятно, что рядом с ним должен быть человек, который просто будет спасать его от себя самого. Но это же подвиг! На это надо решиться!..

Тут вспоминаются размышления Мариенгофа о Есенине и, как ни странно, Гоголе. Замените здесь классиков на Губанова – и поймёте, о чём идёт речь[578]:

«Есенин не слишком был скромен, когда писал, говорил и думал о себе. Но где ему в этом до Гоголя!

“Меня теперь нужно беречь и лелеять, – писал Николай Васильевич из Италии. – Пусть за мной приедут (это из Москвы в Рим! – А. М.). Михаил Семенович и Константин Сергеевич (Щепкин и Аксаков. – А. М.). Меня теперь нужно лелеять не для меня, нет! Они сделают не бесполезное дело! Они привезут с собой глиняную вазу… В этой вазе теперь заключено сокровище, стало быть, её нужно беречь”.

Тут нет и тени улыбки. Ни самой микроскопической дозы иронии. Нет, богоизбранники не шутят, фанатики не иронизируют».

Между тем Губанов попал в больницу с воспалением лёгких. Любимцева носила ему передачки: «Лёня терялся в догадках. Потом он рассказывал, что дал одного из двух жареных цыплят соседу – проверить, не собрался ли отравить его загадочный аноним»[579].

В это время его начинает навещать Светлана Киселёва – протекция родителей. Они надеялись, что эта тихая, спокойная, советская девочка сможет спасти их сына.

Об этом узналось случайно… на спиритическом сеансе! Любимцева писала:

«Наверное, ни фамилии, ни самого сеанса я бы не запомнила, если бы вызванный на допрос дух не назвал её в немыслимом для русского языка варианте – через два “и” – Кисилёва. Это означало, что потусторонней силе активно помогал Лёня Губанов. Ещё это означало, что появился новый предмет его интереса. Что и подтвердилось».

Это же