Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

Место задаёт вектор развития. И барак в Южинском переулке породил несколько поколений философов, «московских сократов», поэтов, политиков новой генерации, метафизических реалистов, постмодернистов и т. д.

Среди завсегдатаев – философ Александр Дугин, поэт и переводчик Евгений Головин, политик Гейдар Джемаль, чуть ли не единственная женщина в этой компании – Лорик, она же Лариса Пятницкая, «“мамочка” московской артистической богемы», «мамлеевская пассия, верная ученица и конфидентка», «“мамочка” всей южинской компании, её анима».

«Мамочка» – в данном случае употреблена неслучайно. Тот же Климонтович рассказывает и такую дивную историю[595]:

«Дуда, хоть и был учеником Мамлеева <…> поступил, как приличный мальчик, на факультет журналистики МГУ. Ко времени получения диплома репутация его в глазах органов была столь подмочена, что в Москве по причине нелояльности эстетике режима приличная служба новоиспечённому журналисту не светила. <…> Отец Дуды <…> поступил мудро, и частью под его нажимом, частью из романтики Дуда взял распределение на телевидение. Но не на центральное, конечно, – на магаданское. <…> В Магадане-то Дуда и женился в первый раз в возрасте двадцати трёх лет. Брак этот по всем статьям был весьма экстравагантным. Избранницей оказалась юная красотка по имени Люда – Люша в просторечии, в богеме тетя Лю. Была она из-под Москвы.

Из Можайска, кажется, и ей пришлось срочно покинуть столицу под угрозой, что её посадят за проституцию и отправят куда-нибудь в деревню за сотый километр. Тогда-то её подруга по богеме – и это была, конечно же, Лорик – придумала эту чудную комбинацию. А именно: послать Люшу Дуде в Магадан к дню его рождения».

Заходил сюда и уже известный нам Сергей Чудаков. Ирина Нагишкина о нём рассказывала: «На Южинский Серёжа ходил иногда, но презирал их всей душой, “сексуальных мистиков” этих. <…> Женя Головин произвёл на Чудакова впечатление. <…> Он и Губанова считал хорошим поэтом, хотя отмечал, что очень много сора, всё недоделано и недописано»[596]. И здесь важно, что Чудаков воспринимает Губанова частью Южинского круга.

Наш герой находил подобных мистиков не только в Москве, но и в Ленинграде. Значит, его притягивали такие личности. Монастырский рассказывал, как они вместе ездили к Владимиру Лискунову[597]:

«…Губанов прочёл несколько стихов. Такого уровня чтения я не слышал от него ни до, ни после. Он был трезв и полностью контролировал свою фантастическую манеру чтения. Лисунов тоже прочёл стихи, сидя на готическом стуле с высокой спинкой. Нас было всего трое, я чувствовал себя совсем “младшим”, скорее свидетелем, а не участником этого соревнования и, конечно, читать свои стихи не посмел. В поэзии и способе чтения Губанов был гораздо мощнее Лисунова. Но тем не менее создавалось впечатление, что оба они – настоящие гении».

Чем притягательны эти «сексуальные мистики» и «московские сократы» помимо того, что они сильно выделялись на общем советском фоне? Своей подвижной нравственной границей: что позволено художнику, не позволено обывателю. Один характерный эпизод, иллюстрирующий это, расписывал сам Мамлеев[598]:

«Я уж не помню, кто из наших (кажется, поэт Леонид Губанов) ехал в троллейбусе, возвращаясь домой из пивной, без штанов. В трусах, конечно, но без штанов. И, мирно выходя на своей остановке, попал в руки возмущённого милиционера.

– Где штаны? – крикнул тот.

– Что такое штаны по сравнению с вечностью… – с грустью произнёс поэт.

Милиционер успокоился».

А вот как это подаётся уже не в интервью, а в романе «Московский гамбит» – только Губанов здесь стал Тереховым (думается, раз этот эпизод нашёл отражение и в художественном тексте, и в нехудожественном, значит, скорее всего имел место быть)[599]:

«Поэт Лёня Терехов, например, вышел один раз из этого дома не только по-небесному пьяный[600], но и без штанов, и причём прямо навстречу милиционеру. Но поэт ничуть этим не смутился, а бросился в объятия служивому и стал его целовать. А на суровый вопрос: “Где штаны?” ответил: “Что значат штаны, товарищ милиционер, по сравнению с вечностью?” И тот увёз поэта в вытрезвитель…»

Можно подумать, что это выдумка чистой воды. Но Мамлеев убеждает нас в документальности многих и многих сцен. В одном из интервью он признавался[601]:

«…[ «Московский гамбит»] стоит особняком в моём творчестве. Я стремился совершенно реалистично изобразить людей неофициального искусства 60-х. Это был настолько необыкновенный мир, что, когда книга вышла на Западе, многие слависты упрекали меня в несоответствии героев и действительности. “Книга реалистическая, – говорили они, – а персонажи совершенно фантастические. Таких людей просто не может быть!” Были! Это было время огромного духовного голода и его насыщения. Слово “эзотеризм” по отношению к этим людям употребляется не всегда правильно. Обычно имеют в виду интерес к чему-то оккультному и полузапретному. А эзотеризм – это глубинное понимание истин, содержащихся в обычной духовной традиции в разных религиях и культурах. Эту прерванную традицию мы и стремились восстановить. И, конечно, был непередаваемый привкус чисто российского общения. Под водочку, не без того. Но ни наркотиков, ни оргий, ни эротических приключений не было. Была любовь, поскольку все были молоды. “Мы предчувствия предтечи”, если воспользоваться строкой Леонида Губанова».

Эзотерика

Фраза Олеши, брошенная по поводу Катаева: «Да, я лучший писатель, но у Катаева демон сильнее…» – как нельзя лучше подходит для разговора о Губанове этого периода и о его восприятии Мамлеевым.

Подвижная граница нравственности позволяет поэту, человеку религиозному, писать подобные стихи[602]:

По вину и молоку,

по картёжному просёлку —

поклоняйтесь дураку,

поклоняйтесь кулаку,

я же – своему бесёнку!

И бесёнок здесь воспринимается и как бес, искушающий его, и как собственный дар или, по крайней мере, часть его, позволяющая жить счастливо и вдохновенно, но в «полуаду».

В одном из писем к Золяну Губанов входит в раж и чуть ли не начинает проповедовать[603]:

«Но никакая дозировка света не сможет заглянуть в наше сердце. О нас думают, что мы – молоды и зелены, а мы мудрее наших отцов и дальновиднее многих пророков. <…> и скоро нас, как на сцене Господа Бога, попросят сойти с ткани, на которой так грубо намалёваны наши планеты. Суфлёры давно расстреляны, актёры, которые превратились в пьяниц, бегают в подвалы и рвут роли… юпитеры накалены до атомной бомбы… и нечего ждать от красивого вступления к земной трагедии! Уборщицы театра беременны от разных проходимцев… Неизвестные имена дают недоношенным, и пелёнки пахнут масляной краской и импортной парфюмерией. Ещё немного и несколько