Апокрифы Древней Руси. Тексты и исследования - Автор Неизвестен

Наряду с существованием в качестве самостоятельного и весьма популярного у древнерусского читателя произведения, «Сказание Афродитиана» повлияло на состав, содержание и идейно-религиозное своеобразие целого ряда памятников письменности Древней Руси. Ю.К. Бегунов выявил «Повесть о звезде Ираньи» XV в., которая представляла собой самостоятельное литературное сочинение, использовавшее переработанные материалы из «Сказания Афродитиана» (см.: Бегунов Ю.К. Указ. соч. С. 238-257). П.Е. Щеголев указал на то, что в 81 главе первой редакции «Хронографа» среди провозвестников Христа назван Афродитиан, в основе чего лежит не только знание апокрифа, но и переосмысление его содержания. Им же обнаружены извлечения из «Сказания» в «Палею Толковую». Причем оба произведения роднит общая им острая антииудейская полемическая направленность. На заимствованиях из «Сказания Афродитиана» построено «Слово на Рождество Христово о пришествии волхвов», которое получило широкую известность благодаря включению в состав «Великих Миней Четьих» и которое И.Я. Порфирьев считает русским компилятивным произведением, восходящим к апокрифическому источнику. В более позднее время неканонические мотивы «Сказания» были переработаны исполнителями южно-русских духовных песен.

Значительное влияние текста, не совместимого с догматическими принципами христианства, вызвало естественный в таких случаях протест идеологов русской церкви. Памятнику было специально посвящено обличительное «Слово» Максима Грека, развенчивающее «лживое писание Афродитиана персиянина зломудренного», известное ему по второму сербскому переводу текста. Обличение это носит сугубо догматический характер. Оно предназначено «простейшим смыслом» (т.е. не ведающим тонкостей богословия) читателям, которые могут принять на веру злоумышленное распространение опасных текстов людьми, имеющими «буй разум» и склоняющими к прельщению и отпадению от благоверия. Богослов-полемист выдвигает ряд основополагающих принципов, которым должны соответствовать истинные церковные тексты — принадлежать перу известного и авторитетного автора, быть согласны с догматами и не содержать противоречий. Ни одному из этих критериев обличаемое произведение не соответствует. Максим Грек указывает на массу недопустимых с точки зрения православия вещей. Он возмущается, что кумирница названа святилищем, да еще о ней говорится, что оно «со всякой честью сотворено». С позиций православия не уместно представлять кумиров священными сосудами, а жреца священником. Но именно такие, приближенные к христианству и абсолютно лишенные предвзятости в отношении язычества, понятия присутствуют в целом ряде списков памятника. Правда, предельное смещение акцентов в сторону христианизации вполне языческих реалий встречается в немногих списках, но как раз подобного рода подспудную переработку языческого пласта полемист считал наиболее опасной.

Максим Грек указывал на очевидные расхождения с каноническими источниками: Благовещение происходило в Назарете, а не в кумирнице, причем предвестником был Гавриил, а не звезда; Христос родился от Девы, а не от «блудницы»; первые священные образцы писаны Лукою, а не волхвами. Кроме того, идолы бесчувственны — они не могут наставлять в божественных таинствах, да еще радоваться своей погибели.

Результатом обличений Максима Грека было внесение «Сказания» в Индексы ложных и отреченных книг XVI-XVII вв., где памятник был обозначен, как «Афродитиана Персиянина Рождество Христово, что Ира во чреве зачала», или «яко дву лет Христа виде». Именно с этого времени резко сокращается количество списков апокрифа, хотя приписки типа «сего на соборе не чтут» указывали, что изъятие произведения из обязательного церковного чтения отнюдь не исключало индивидуального (келейного) чтения апокрифического текста. Весьма показательно, что при всей очевидной неканоничности «Сказания», оно свободно распространялось в списках XIII-XV вв., ибо не попадало под запрет ранних Индексов, т.е. формально относилось к числу вполне благонадежных. Точное объяснение такому обстоятельству дать трудно. Можно лишь предположить, что двоеверие в идейной жизни Древней Руси могло быть той средой, которая питала живой интерес к двоеверной литературе. В XVI столетии, после разгрома еретических движений, в том числе двоеверного стригольничества XIV-XV вв., позиции церкви укрепились, стали канонически выверенными, а идеологи должны были последовательно указывать на принципиальную вражду и несовместимость христианства с язычеством. До XIV-XV вв. в древнерусской религиозной жизни преобладало более терпимое и мягкое отношение к языческому прошлому, а именно, к таким установкам побуждало апокрифическое «Сказание Афродитиана».

Выдающийся памятник внеканонической литературы заключает в себе богатое содержание, В двоеверной трактовке Рождества Христова выстраиваются параллельные образы языческих божеств с основными персонажами христианской веры, а мифологема о космическом браке мужского небесного божества (Солнца) с богинею Герой переосмысляется в плане небесного избранничества Богоматери. П.Е. Щеголев вполне обоснованно заключил, что в результате получился совершенно «дикий синкретизм языческих и христианских воззрений» (см.: Щеголев П.Е. Указ. соч. Т. 4. Кн. 1. С. 185). Вопрос решается так, как будто не существовало различия в понимании природы божественного. Одновременно стирались различия между языческим и христианским пониманием материального и духовного начал бытия. Из текста не вполне ясно, какого мировоззрения придерживался автор. Методология здесь совершенно очевидно не христианская, но и не языческая, хотя формально, на словах, «Сказание» проводит апологию христианских понятий. Объединение разнородных черт в параллельных (уподобляемых) образах исходит из установки непротиворечивости язычества и христианства и их преемственности на основе этой близости. На греческой почве в раннехристианскую эпоху, когда создавался наш памятник, известны случаи обращения к привычным языческим образам. Это своеобразная компромиссная апологетика способствовала начальному распространению истин нового вероучения, результатом чего являлись синкретические версии как христианства, так и мифологии — «кумиры носили христианские тоги» (см.: Аверинцев С.С. Литература // Культура Византии: IV-первая половина VII в. М., 1984. С. 281; Bratke E. Das sogenannte... S. 189-207; Бобров А.Г. Указ. соч. С. 8). Смена мировоззрений в условиях Руси так же осуществлялась постепенно, через промежуточные, компромиссные формы. Вторая жизнь двоеверного апокрифического памятника показывает, что механизмы изменения общественного сознания в Византии и на Руси были одинаковыми.

Двоеверная христианская основа памятника, согласно которой христианские и языческие персонажи не противопоставляются, а сближаются, соединяется с еще одной важной для христианского мира темой — антииудейской полемикой, в ходе которой христианство выясняло свои отношения с породившим его иудейством. Из сопоставления язычества, христианства и иудейства в «Сказании» следует, что только язычество открыто восприятию новой веры, причем оно открыто благодати в отличие от иудаизма. Соответственно и авторитет мудрых языческих жрецов обращен в пользу христианства. В этой гармоничной преемственности предполагается безусловное превосходство христианства, которое оживляет мертвенность язычества. В прямом смысле христианство открывает обращенным путь к спасению, к вечной жизни, в переносном смысле образов апокрифа это оживление мертвых идолов.

Содержащийся в «Сказании» образ рождающей смерти (Ира, зачавшая вечно живого Бога) архаичен. Своими корнями он связан с мифологией. Вместе с тем логический ход утверждения жизни через попрание смерти широко использовался в христианской пасхальной литургии (смерть Христа ради спасения и вечной жизни грешного человечества).

Сближение язычества и христианства в сочетании с бескомпромиссной антииудейской направленностью было вполне созвучно отдельным направлениям древнерусской