Озаренные - Леонид Михайлович Жариков

Известное дело, когда веры человеку нет — рождается в душе безысходность и тоска, не верят, хоть ложись да помирай, и никому ничего не докажешь. Не верят...

Пришел Пашка ко мне — куда ж деваться? Я в ту пору у одной старушки угол снимал. Сел Пашка ко мне на кровать и закручинился. Стали мы с ним прикидывать и так и этак, ничего не придумаем. Тогда Пашка поднялся и говорит: «Ну вот что, друг мой Максим. Если люди не верят, что я живой, то нет у меня другого выхода, как сменить свое имя раз и навсегда. Придумаю себе другое и буду жить, как будто меня на свете нет... Мне, видишь ли, никак нельзя помирать: трудно углекопам живется, и я обязан им помогать. Заживу другой жизнью, а ты обо мне будешь по песням узнавать...»

Сказал так и подался на все четыре стороны. Никто его с той поры не видел, скрылся, будто исчез навеки. Однако же песни его пели. Ведь песня, как хлеб, нужна человеку. Так и жил Пашка, где — не знаю, а я свято хранил его тайну. А тут прошел между старыми шахтерами слух — нет больше Пашки, помер.

Только я так думаю: обманул свою смерть Пашка и на этот раз. Почему так думаю? Песни его поют. А если песни про человека поют, значит, живой.

Ваня Светонос

Хорошо бывает на шахте в ранний час утра, когда первая смена спустилась, а ночная только что поднялась на‑гора́. Помылись горняки в душевой и разошлись куда кому надо: кто отдыхать, кто по домашним делам, а молодежь в кино.

В такую пору всюду безлюдно и тихо. Только слышно, как вздыхает машина шахтного вентилятора да откуда-то доносится песня. Это девчата поют в ламповой. Работа у них трудная, вредная — дело с кислотами имеют, отработанные лампочки заряжают. Работают и поют: «В жизни раз бывает восемнадцать лет...» А еще поют потому, что работа у них озаренная — девчата борются с тьмой, освещают шахтерам дороги в темных недрах. Сам я больше шестидесяти лет проработал под землей, все профессии прошел, все испытал. Бывало, подойдешь к окошечку ламповой, она, дивчинка-голубка, выдаст тебе лампу и улыбнется. И целый день потом легко работается. И лампа тебе светит, и улыбка девичья...

Как раз тут подходим мы с тобой, дружок, к печальной сказке про Ваню Светоноса.

В старые годы были на шахтах мальчики-лампоносы. Тогда в угольные копи люди спускались не так, как теперь, в мощных клетях, а в бадье или попросту — в железной кадушке. Взрослые углекопы стояли в ней по грудь, а у мальчонки одни глаза видны были из бадьи. Жалко было тех маленьких рабов, да что поделаешь: кормиться надо, а хозяину шахты выгодно, потому что малышу меньше платить. И ходит мальчишка глубоко под землей по темным выработкам, обменивает свежие лампы на потухшие.

Я в те годы работал на Чулковке. Был у нас мальчишка-лампонос Ваня. Все шахтеры его любили и называли «наш светлячок».

Ростом он был маленький, в дырявых холщовых штанишках, в ситцевой рубашонке. Зацепит себе за шею крючками две или три лампы, да в руках по четыре. Еле стоит, бедняжка, согнулся под тяжестью горящих ламп. Спросишь: «Как живешь, Ванюша?» — «Хорошо», — отвечает, только где уж там хорошо: щеки бледные, сам худенький, вечно голодный. Матери у него не было, один брат шахтер, звали его Кирюхой.

Под землей жизнь тревожная. Однажды случился большой выброс угля, завалило в забое двадцать человек. Лампы у всех погасли, и сидели люди в кромешной тьме, раненные и оглушенные выбросом.

Протяжно гудели гудки, надрывали сердце. Сбежались отовсюду люди к руднику. Никого, кроме горноспасателей, в шахту не пускали. Ваня прибежал к штейгеру и просит: «Дозволь, дяденька, я шахтерам лампы понесу. У меня там брат Кирюша... Я знаю, куда их вывести, знаю ход к степному шурфу».

Усмехнулся штейгер: какая ему забота, пускай лезет мальчишка в погибель, пропадет — не велика потеря, а лампы в шахте нужны.

Постарался Ваня раньше горноспасателей спуститься в шахту. Идет по штреку — темнота кромешная, и людей не видно.

— Э-гей! — кричит он. — Где вы, я лампы принес!

Долго молчали подземные ходы, потом кто-то из шахтеров услышал и отозвался. Ваня роздал лампы и повел углекопов такими ходами, какие знал только он. Вывел всех, а брата нет. Помчался обратно. А в лаву заглянуть страшно: стойки покорежены взрывом, тысячепудовые камни оборвались и преградили путь в лаву. Однако Ваня пробирается между глыбами камня, зовет:

— Кирюша, братик мой, отзовись, я тебе лампу принес!

Молчит темнота, и вдруг будто слышен голос:

— Ползи сюда...

— Где ты?

— Здесь я... — снова отзывается таинственный голос, и словно смех слышится.

Выбросом газа поломало породы, и газ шипит гадюкой, дышать нечем. Ваня оторвал кусок рубахи, смочил в канавке и завязал себе половину лица.

— Где ты, братик?.. Я твоих товарищей вывел и тебя спасу.

— Здесь я, сюда иди, — слышит голос брата, и опять будто смех послышался, а голос удаляется. Страшно Ване, но он не боялся смерти и смело пробирался между глыбами на локтях — иначе не пролезешь.

И тут загремели, загрохотали недра, посыпались на Ваню камни, накрыли и погребли навсегда...

Когда пришли горноспасатели, с трудом разобрали завал. Искали мальчишку-лампоноса и не нашли. Только откопали его лампу. Подняли ее и не верят чуду: огонек в лампе светился. Мальчик погиб, а его лампа была живая. Подняли ту лампу на поверхность, как диво дивное. Смотрят люди, а огонек в лампочке горит и горит. Как же она цела осталась в такой погибели? И тогда люди сказали: «Это душа Вани светится в лампе...»

В народе говорится: кто живет для людей, живым навсегда остается.

Вот и мы с тобой будем жить так, чтобы светить людям, как Ваня, быть для людей огоньком.

Легенда о Ермачке

В тот геройский день, когда шахтер Алексей Стаханов нарубил в забое вместо семи тонн угля, как полагалось по норме, сто две тонны, нашлись люди, которые не верили, говорили: не под силу одному человеку дать столько угля за смену. Были даже такие чудаки, которые нашептывали, будто у Стаханова особенный отбойный, сделан для него лично по секретным чертежам.