Арнольд Дейч. Вербовщик Божьей милостью - Александр Юльевич Бондаренко

Прочитав это покаянное письмо, можно подумать, что всё в общем-то нормально – однако оптимизм Дейча представляется деланым. Слова юриста, что, мол, ничего страшного не произошло, потому как в случае каких-то подозрений за этим человеком, максимум, можно было бы понаблюдать или разве что выслать его, звучат как приговор разведчику, крест на его деятельности. Не может же он водить за собой «хвоста»! И куда возвращаться в роли «подозрительного иностранца»? Естественно – на родину, на берега «голубого Дуная», в ту самую Вену, полиция которой как раз сейчас заинтересовалась, куда же подевались коминтерновцы «Стефан» и «Сильвия». А тут на тебе – ответ прибыл собственной персоной!

К тому же Дейч не то позабыл, не то не придал значения, однако один или два телефонных номера в его записной книжке были… Это он потом сообщил, когда всё успокоилось. Да, телефоны были записаны в зашифрованном виде, но… Если «копают» серьёзно, то «расколоть» подобный «шифр» не составит труда. Объяснив свой «прокол» переутомлением, Арнольд Генрихович очень логично просил у Центра отправить его в отпуск – и отдохнуть, и, наверное, на всякий случай на время исчезнуть из Лондона.

Конечно, после происшествия «Стефан» не ограничился докладами в Москву и сам не сидел сложа руки. Но действовать следовало осторожно, не привлекая к себе внимания – вокруг всё было тихо, а значит, если содержание записей в записной книжке и привлекло внимание Скотленд-Ярда, то установить имени владельца полиция не смогла, и помогать ей в этом не имело смысла. Дейч позвонил в Центральное бюро находок, спросил, не попадала ли к ним такая книжечка, на что ему очень вежливо ответили, что такую справку дать не могут, потому как слишком много народу требует телефонных справок. Может, оно действительно было так – а может, кому-то всё-таки хотелось посмотреть, кто же именно заберёт книжечку. Перечисленные там денежные суммы и указанные немецкие имена (кто же знал, что это оперативные псевдонимы!) вполне могли направить расследование и в противоположную сторону, к поклонникам Адольфа Гитлера.

Но, как бы там ни было, рисковать не стоило. Как написано в отчёте из резидентуры: «После зрелого размышления он счёл наиболее целесообразным больше не интересоваться книжкой, тем более что в ней ничего вредного для работы не содержится». Несколько дней спустя, удостоверившись, что ничего не меняется, «Стефан» направил в Центр последний доклад по этой теме, озаглавив его «К утерянной мною записной книжке». В принципе он пересказал в нём всю ту же историю, разве что дополнив её некоторыми деталями:

Я потерял мою записную книжку 1 июля 1937 года. Это произошло при следующих обстоятельствах. После работы в бюро – по моему прикрытию – я пошёл на встречу с «Альбертом». Мы взяли такси и в машине я ему передал деньги. Когда я вынимал деньги из кармана, я видел записную книжку и возможно, что тут же её уронил и она упала за сидение. Когда мы вышли из машины я – по привычке – ещё раз заглянул в неё, чтобы убедиться, что я там ничего не оставил. И там ничего не заметил. Как только мы отошли несколько шагов, я обнаружил, что у меня нет записной книжки и ещё раз вернулся к тому месту, где расстались с машиной, однако её там уже не было.

В моей записной книжке были мои личные записи, как-то названия книг, фильмов и театральных пьес, причём установить, кто владелец этой записной книжки, по записям нельзя было. Кроме того, были записаны некоторые цифры моих расходов по работе за последние две недели приблизительно, без указания каких бы то ни было имён и мест или адресов. Вообще, в моих записных книжках никогда не было никаких записей, касавшихся имён, фамилий или адресов людей, имевших отношение к нашей работе. Всё это у меня всегда было в голове. […]

Я сообщил об этом случае Домой только для того, чтобы спросить, могу ли я пойти в бюро утерянных вещей, и ещё потому, что я хотел об этом поставить в известность Дом…

Что ж, в данном случае разведчик, как говорится, отделался лёгким испугом. Не исключается, что в том самом бюро находок его ждали – возможно, что и до сих пор ждут.

Между тем, грозовые тучи подходили совсем с другой стороны, напрочь заволакивая небо. «Успешную в целом работу советской внешней разведки в предвоенные годы серьёзно подорвали обрушившиеся на неё репрессии. К 1938 году были ликвидированы почти все нелегальные резидентуры, связи с ценнейшими источниками информации оказались утраченными. Впоследствии потребовались значительные усилия, чтобы их восстановить»[282].

Кажется, тут всё предельно ясно: «разобравшись» с сотрудниками территориальных органов, «ежовская команда» принялась за загранаппарат – многие сотрудники ИНО начинали службу в различных подразделениях ВЧК/ОГПУ и, соответственно, о чём мы уже говорили, много чего знали и много к чему оказались в своё время причастны. «Упадок достиг размеров кризиса, когда началась большая чистка 1937 года, которая задела ветеранов разведки, как в самой России, так и за рубежом. Одно следовало за другим: убийство Игнатия Рейсса в Швейцарии, дезертирство Александра Орлова и Вальтера Кривицкого в Париже, казнь советского военного атташе Витовта Путны[283], которого отозвали из Лондона. Большинство лучших агентов были вызваны в Россию, и лишь немногие из них вернулись на Запад. Аппарат был почти парализован»[284].

В общем, создаётся мнение, что все лучшие силы советской внешней разведки (про военную мы и не говорим!) оказались жертвами той самой репрессивной кампании, что развернулась с воцарением Ежова. Это, однако, не совсем верно. Внимательно прочитаем то, что написано Орловым-Фельдбиным:

В течение лета 1937 года под разными предлогами в Москву были отозваны примерно сорок сотрудников. Только пятеро из них отказались вернуться и предпочли остаться за границей; остальные попались в ежовскую ловушку. Из тех, кто не вернулся, я знал Игнатия Рейсса[285], глубоко законспирированного резидента НКВД, Вальтера Кривицкого, возглавлявшего резидентуру в Голландии, и двух тайных агентов, известных мне под псевдонимами «Пауль» и «Бруно».

Раньше всех вышел из игры Игнатий Рейсс. В середине июля 1937 года он направил советскому полпредству в Париже письмо, предназначенное для ЦК партии. Рейсс информировал ЦК о том, что он порывает со сталинской контрреволюцией и «возвращается на свободу». Из того же письма следовало, что под свободой он понимает «возврат к Ленину, его учению и его делу»[286].

Но тут-то и начинается самое сложное. Можно выбрать свободу и «возврат к Ленину» –