Я догоню вас на небесах - Радий Петрович Погодин

– А я? Плевала я на эту точку. Дайте мне Архимеда – и я для него переверну мир.

– Я вам Архимед, – говорит ей Венька Шарп, и они с роялью скачут танцевать.

А у Сережи не было точки опоры. Но может быть, в тот момент Сережа подумал о Насте.

Гости, особенно лысые мужья золоченых старух, улыбались Виктору Ивановичу. Они, разумеется, знакомились на каком-нибудь празднике этого дома. Они желали поговорить, может даже поспорить об Илье Глазунове, вытеснившем экстрасенсов и летающие тарелочки.

Виктору Ивановичу говорить не хотелось, тем более спорить. Ему осточертело спорить. При появлении оппонента он налаживался соглашаться, настраивался на состояние некой резонансной эйфории, иначе с первых же слов у него начинал тяжелеть камень за пазухой. А было жаль тратить этот камень на одного хама – Виктор Иванович лелеял булыжник для всего человечества. Он глядел на свадебных гостей через пузырчатое вино – кивал, улыбался. И был одинок.

После каши старшей немке захотелось «аборт». Витя закричал на нее:

– Какой тебе тут аборт?

Она, не стесняясь, объяснила, даже покряхтела и все повторяла: «Официр. Фельдфебель. Смирна!»

– Тебе в туалет? – спросил обалдевший от ее натисков Витя.

Немка кивнула.

– Пойдем, – сказал он. – А ты? – Он сунул голову в комнату. Молодая валялась на кровати, задрав полные стройные ноги на спинку. – Ты замкнись изнутри. Ключ – ферштеен? Замок! – Он ткнул автоматом в ключ, торчащий в двери.

Уборная в доме не работала, ее захватил шифровальщик за неимением другого укромного места. Действующая уборная была во дворе – сколоченная наскоро будка с двумя дверями. Витя подвел немку к букве «Ж», захлопнул за ней дверь ногой и стал на пост, озираясь вокруг лютым волком.

И сразу же вблизи него возникли двое танкистов. Здоровенный в перемазанном шлеме и разодранном комбинезоне вел под руку раненого. Он спросил голосом водосточной трубы:

– Пацан, где тут фрау? Где они тут ховаются?

– Нету их, – просипел Витя.

Немка тотчас вышла, оправляя светлую юбку.

– Я бы тебя, вошь, танком раздавил, – сказал здоровенный. – Жалко, танк сгорел.

Тут появился сержант.

– Кругом марш, – сказал он танкистам.

– А ты, ублюдок, не кричи. Мы тебе сейчас «кругом марш» устроим. – Танкисты принялись закатывать рукава, но сержант подошел к ним вплотную и объяснил с усталой симпатией:

– Это вы ублюдки. Ты, Вася, раненый, тебе рыло начистить нельзя. А ты, Пошехонцев, тебя вчера прогоняли? Прогоняли.

– Танк сгорел, – сказал Пошехонцев. – И не ори. Провожу Васю в санбат и зайду пообедать. У вас, курвецов, повар хороший. – Он шлепнул немку по заду крепкой ладошкой. Она взвизгнула, замахнулась на него. Он отбежал, здоровый и громкий, как утренний бык.

Сержант проводил Витю и немку в дом, взял стул и уселся возле двери.

– Ничего, – сказал он. – Не тужи. И это, понимаешь, понимать надо. Такая война. Тут, понимаешь, две бабы застряли, дуры, а солдат в наступлении неудержимый; может, последний час живет. Тем более танкист. Командир взвода командиру бригады донесение сделал по рации. Комбриг примчался на танке – учредил трехсменный пост и все тут. Тут, понимаешь, расстрелом пахло. – И, уже уходя, сержант добавил: – Придет пехота, мы вперед рванем…

Сержант отправился по своим делам. Витя остался на боевом посту с неуспокоенной душой. Он глядел в окно на старинный и прекрасный, как ему казалось, город. Витя о себе думал. И о немках. Но больше всего о пехоте.

Свадебные старухи густо напудрены. Сидят сплоченным коллективом – лакомящиеся гиппопотамши. Правда, была одна старушка, худенькая, беленькая, – старушка-инженю. Подруга Настиной матери еще по школе. У нее никого не было: ни родственников, ни друзей, ни соседей. Вокруг нее были только тени, как вокруг Виктора Ивановича. Настя эту старушку почему-то терпеть не могла. Ее обожали Настины братья. Олег Данилович смотрел на нее исподлобья. Называл ее шепотом «стальная вошь».

Виктор Иванович опасался ходить близко к светлым стенам домов или к светлым заборам, тогда тень его шла рядом, словно посланная за ним. При всей своей привлекательности, напудренности и завитости старушка-инженю имела что-то общее с тенью на белой стене.

Другое дело – тени белых птиц на воде. Там другие законы природы…

Старухи говорили авторитетно. До Виктора Ивановича долетало:

– У меня подруга занимается йогой. Ей восемьдесят четыре. Маразм. И никакого радикулита. Все зубы целы.

– Все равно американцы уже нас перегнали по нравственности. Они создали фонд, чтобы выдавать премию невестам, сохранившим невинность до брака.

– А нам это на кой? Я за неделю до брака с таким парнем пошла – умереть не встать. До сих пор как вспомню, так молодею. А муж – на хрен надо…

– Тише вы, дуры. Невеста вот… Ах, Настенька. Ах, Настенька…

Невесту старухи встретили, как сладкоежки торт. Стали ей всего желать. Особенно напирали они на приобретение жизненного опыта. Но тут старушка-инженю взмахнула ручками.

– Не нужно, Настенька, тебе опыта. Опыт – это утраты. А ты рожай и никого не теряй. Пусть лучше ты будешь неопытная, но счастливая.

– Да, – сказала старуха, говорившая о йоге. – Для здоровья нужна не аэробика, а хорошая жизнь.

Старухи тихо загудели. В их гудении Виктор Иванович не уловил согласия.

Он глянул на Олега Даниловича. Тот сжимал бокал, как гранату. Он глянул на зятя Алика. Зять сидел в пустом пространстве. Угрюмый.

Он глянул на Настиных братьев. Братья рассматривали гостей сквозь прорезь прищура. И усмехались.

Пришел запыхавшийся Шарп Вениамин Борисович.

– Интересную мысль поведала мне эта рояль. Когда по телеку рассказывают о двадцатилетних футболистах, называют их «юниоры», объясняют, что организмы у них хрупкие, психика ранимая. Когда говорят о двадцатилетних солдатах, называют их «старики». Психика – будь здоров. Афганцы – герои. Организмы из нержавейки… Ты бы, Витя, поел. С чем тут действительно хорошо, так это с закусками. Как в мирное время. Вообще, Витя, телек способствует. Смотришь его, видишь чужую жизнь и сам как бы перебазируешься на Каморские острова. А Ленинград этот, хрен его знает где? В какой-то дальней мгле. И жаль тебе этих ленинградцев. Иногда до того засмотришься, что даже крикнешь: «Анисья, пива!» А эта чертова девка Анисья, она же шоколадного цвета… Это, Витя, синдром Сенкевича.

Шарп, наверное, тоже видел белых птиц. Белые птицы падают с неба. Не долетев до воды, исчезают. Остаются их черные тени на синей воде. Тени поднимаются вместе с паром и где-то там, наверху, вновь становятся белыми птицами. Круговорот теней в природе.

Шарп подвинул Виктору Ивановичу севрюгу – все блюдо. Старухи посмотрели на него без порицания; наверное, севрюги было много.

Но тут в севрюгу воткнулась вилка. Три толстенных ломтя перекочевали с блюда в чужую тарелку.

Серебряная вилка в крепкой руке. Загорелая рука в белоснежной манжете. Манжета с запонкой – фианит. Зять! То есть молодой муж в костюме с иголочки. Костюм сверкает металлом – ткань такая.

– Извините, я к вам присоединяюсь насчет севрюги. – Запихал в рот кусок и говорит: – Настин папаша, барин чертов, специально вас на свадьбу пригласил, чтобы меня унизить. Вот, мол, ветераны без севрюги живут, где им взять. Но не халдеи! А ты, мол, дерьмо – халдей. Но, мол, и ты мог бы восстать из трясины. Ишь, рожа у него – как флаг над сельсоветом. А чего ж он эти слова своим сынкам не говорит? Они мафия. Они не наклоняются за трешками. У них пословица: «Мы в Советах не нуждаемся» («Советах», конечно, с большой буквы)…

Зять смял ломоть севрюги, как туалетную бумагу. Рожа у него из кожзаменителя. Но глаза с вызовом. Он исподлобья глядит.

– Я бы мог, конечно, прибыть из Афгана с орденом, – сказал зять, вытерев рот севрюгой. – А мог бы прибыть в гробу цинковом. Мог бы и не прибыть. Может, даже лучше было бы – не прибыть. Нет в жизни счастья. И любви тоже нет. Женятся люди так, чтобы детей родить. А может быть, в самом деле дети будут жить лучше нас.

– Куда уж лучше. – Вениамин Борисович Шарп повел руками над севрюгой. – У молодой жены харч, квартира, машина.

– Квартира, машина у меня тоже есть. И харчи есть. Эта севрюга как раз из моего цеха. Из моего ресторана. Настины