У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №1(7) 2020 г. - Альманах Российский колокол

– Так она что, под бомбёжку попала? – спросил Виктор, доставая кисет с махоркой и полоски от старой газеты.

Остановились, любовно скрутили по «козьей ножке», послюнявили, чтобы приклеить свободный край. У Аркадия оказалась трофейная зажигалка. Закурили, пряча огонёк от ветра.

А ветер был злющий, и уже с примесью капель дождя.

– Да нет, – продолжил рассказ сержант. – У станка стояла. На военном заводе. Пока сознание не потеряла. Думали, голодный обморок, а оказалось – аппендицит. Никто уже и не помнил, что бывают другие болячки, кроме ранений да истощения… У неё, как врач пояснил, перитонит начался, поскольку этот хрен, ну отросток кишки, успел лопнуть. Хорошо, хоть в больницу догадались отвезти… Ну да ладно, обещают выходить… И подался я, значит, в Долинку. Добирался эти злосчастные сорок километров, как придётся: где на попутке, где на подводе, а где и пешком. Ничего вокруг не видел, не слышал – как шальной, к ней спешил. Всю дорогу представлял, как скажу ей: «Галинка моя ненаглядная! Выходи за меня! Я и ласковый, и рукастый! Всё, что хошь, для тебя сделаю…» Думал, из объятий не выпущу. А вернусь с фронта – сынок уже малость наш подрастёт, ей да мне на великую радость. Чуешь, Витюха?

Виктор молча кивнул и похлопал друга по плечу.

– Вижу, что чуешь, – ощерился Аркаша, довольный участием друга. – Не подумай, что к Галинке меня тянуло просто как к обычной бабе. Нет! Тянуло как к самой родной, самой желанной, одной-единственной, небесами данной. Она для меня, как собственное сердце, стала. Всех, кроме неё, война отняла. Здесь, – Аркадий хлопнул себя по груди ладонью, – теперь она лишь да ты, друг ты мой закадычный, с кем по-братски всё на двоих делим, из котелка одного едим… Эх, Витька, родной ты мой… – Брынин сжал пальцами твёрдое плечо старшины. – Что ни говори, а земляки – это, считай, одна кровь…

Как ни скуп был на проявление чувств Колобков, Брынина он любил. За весёлый нрав, за покладистость, спокойную уверенность и рассудительность. Знал: Аркадий не подведёт ни в чём. А сдружила их фронтовая песня. Взял старшина как-то гармонь, растянул меха, запел «Землянку». Слышит, подпевает кто-то из новеньких, только что прибывших в полк, под его тенорок подстраиваясь… Потом выяснилось, что они с одних краёв, земляки, выходит.

Помолчали, посвечивая самокрутками в сумерках: второй день, как передышка на передовой, тихо, будто на учения выехали. Только вот свежие холмики да алчные воронки бередят душу, и не вычеркнет уже никогда память то, что пережито за долгие месяцы войны… Знал Колобков по себе, как тянет порой выложить другу сокровенное, выпестованное в сердце, выложить как на духу, пока есть возможность, поскольку никому не ведомо, чем обернётся завтрашний день. «Козьи ножки» уже догорели, бросили их на землю, втоптали сапогами в грязь. Глянули оценивающе на тучи – авось, пронесёт, успеют до ливня! Пошли по обочине дороги, выбирая места посуше.

– Дальше-то что, Аркадий?

– Дальше? – Брынин приосанился, лицо его засияло по-детски, как сияет лицо ребёнка, когда он бежит навстречу матери. – Пришёл я к избе Галинкиной бабушки вечером. Темнеть уже начало. Стукнул осторожно в окошко, а самого аж трясёт от волнения. Увидел личико её за тёмной занавеской – дыхание перехватило. Открыла дверь – чуть ли не в ноги ей бухнулся… Никогда не думал, что так известись можно… Обнял её, ненаглядную, волосы трогаю, плечи сжимаю, сердце унять не могу, словно и не моё оно вовсе… Целую Галинку в раскрытые губы, ласкаю, и она рук моих не отталкивает, как бывало прежде, когда встречались с ней до войны. «Галинка, – шепчу, – будь моей, будь… Я так долго искал тебя, так долго ждал этой минуты…» Вижу, она заколебалась, не против, вроде, хоть и побаивается. Я и не заметил, как сапоги да гимнастёрку скинул, с ней на печку забрался…

Видал бы ты, Витя, красоту её нетронутую… Не скажу, что Галинка картинная красавица. Но чем дольше глядишь на её округлое личико, задумчивые васильковые глаза, ровный носик, ласковый рот, тем больше в них влюбляешься, тем милее и дороже тебе всё это становится, и красивее, кажется, никого на свете нет…

– Бабки, что ли, в избе не было? – потревожил Виктор мечтательно умолкшего Брынина.

– Что бабка… Да хоть бы вся Галинкина родня собралась бы там, я и не заметил бы никого… Только бабка Глафира в эту ночь у кого-то роды принимала, она в деревне вроде знахарки-повитухи была: врачей да фельдшеров на фронт отправили… Одна со всем справлялась. Галинка испугалась, не пошла с ней. И хорошо, что не пошла: не то и не увиделись бы так…

Брынин споткнулся о выступающий из земли осколок снаряда, ругнулся, посмотрел на каблук сапога, прожжённый у солдатского костра: «Заменить бы надобно», – промелькнуло в голове, и продолжил повествование.

– Очутился я, значит, на широкой печной лежанке, ласкаю любимую свою, задыхаясь от радости, и уж совсем она было стала мне женою любезною, но вдруг глянул я на её полузакрытые веки, стыдливо замершие в ожидании неизвестного, и… остановил себя, не совершил недозволенного. Не смог! Будто чары какие с меня спали, как с откоса вниз слетел… «Да как же тебе не совестно, искуситель ты мерзкий, посягнуть на доверчивость её беззащитную? – упрекнул сам себя. – Как можешь ты осквернить чистоту её родниковую? Любит она тебя, отдать всю себя готова, и не задумывается под горячую руку, что с нею дальше будет! Не вернёшься, не ровён час, с фронта, жалким калекой постыдишься явиться к ней – и что тогда? Как жить девчонка будет? Чтобы её всю жизнь другой мужик сегодняшней ночью попрекал?» Расписаться с ней не успеваю: мне к утру уезжать надо, чтобы под трибунал не попасть. А и того хуже: сынок желанный от меня родится… Счастья ей на полночи сегодня, а горя сколько? Представил я сына своего без отца или с отчимом нелюбимым, слеза прошибла… Нет, дорогая Галинка, слишком люблю я тебя, чтобы не подумать в такую минуту о твоём будущем… Мужское дело – что с гуся вода, а ей, доверчивой, всю жизнь расхлёбывать да оскорбления выслушивать, докажешь разве, что не потаскуха какая-то, а жена верная, если документа нужного на руках нет… И подумав обо всём этом, Витёк, почувствовал я себя – веришь ли – мужчиной, человеком в лучшем смысле слова.

Галинка моя и не чаяла, что я добровольно от такого счастья откажусь. Решила поначалу, что не поверю по возвращении в верность её, коли бояться ей не за что