Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Светлая роща, да! Сколько в этом саду света, брошенного солнцем и осенью на рвущиеся в ветер деревья, в вихрь, их оттуда срывающий и несущий по саду, над садом, над Серёжей, бегущим с собаками вокруг низкого, скромного дома… С минуту Ника стоит оторванная, как лист, от всего: этот дом напоминает – другой, в воронежской степи, куда, оставляя её тосковать по калужским холмам над Окой, уходил Глеб, как гоголевский казак, в свою степь влюблённый… Серёже там был – год, не помнит!

Раскрыв дверь в сарай, в луче солнца, Андрей зовёт её – пировать: груды яблок и груш невиданной величины и расцветки! Не успевают раскладывать урожай плодов! Абрикосы, персики, в зелёной ещё шелухе – орехи. А поздние розы! Аллея роз!

Счастье по часам дня идёт, как по ступеням лестницы, – вглубь: вечер, захолодало. Вороха соломы завалили прихожую, где топится печь: станет тепло в столовой и в маленькой комнатке рядом (тут жила Сильвия…). И в раскрытую дверь тепло на тёплых лапах войдёт – хмурящийся на огонь Гри-Гри – великолепный кот, тёмно-тигровый.

Жарко! Печь – как чуланчик, высокий, и тёмный, и пустой каждый раз, как дают соломе сгореть. Ника просит чуть-чуть подождать, упиться шорохом огнистого низа печки, мгновенно темнеющего под опустевшим сводом, унёсшим огонь вверх, – такого она не видала; и снова летит в печь сноп, вспыхивая, празднуя неистовое объятие огня, рёв трубы (в саду – ветра), и уже стих россыпью тлеющих стебельков; периной упругой, пышущей, шепчущейся; внизу – чёрно-красной.

Блаженно греются люди и кошки – Гри-Гри и Тигричка – на полу озарённой прихожей. Пятнадцатилетняя Марфа – бело-чёрная! и её сын четырнадцати лет – пучеглаз. Лицо Андрея изваяно из меди – огнём.

Ника много раз слышала, что Андрей – художник. И не только портретист. Но столько богатств было в Андрее, что ей как-то не верилось в его этот талант… Она застенчиво молчала об этом, боясь взглянуть на его работы. Елена – та, по его рассказам, досаждала даже – напоминаньями, чтоб работал. Зачем? Средних художников – много…

Это ли чуя в ней, он никогда не говорил о своей живописи. Тосковал ли он – в болезни – по ней? По коню – тосковал люто; даже сам запах конюшни – к этому всё в нём рвалось. Живопись? Разве она была его жизнью? – думалось Нике.

Андрей стоит посреди лужайки, у склона к грецким орехам, о которых он вспоминал, лёжа больной у Ники. Перед ним лёгкий дорожный мольберт, ящик с красками, масло. В левой руке – палитра.

Взгляд сосредоточен, остёр, рот сжат. Нике – подошедшей было и тотчас отошедшей – его взгляд показался невидящим. Но и она права: не только её он не видит, ничего не видит сейчас. Нет, он видит. Он видит цвет, переходящий в другой, тень, обнимающую освещённую плоскость, это не плоскость, это торжество света и волшебно рождающийся объём. Перед ним на фоне высоких деревьев – копна. С замершим сердцем отходит она тихонько, в удивлении, не понимая. Но она говорит себе: молчи и уйди. И – уходит.

Она боится снова своих мыслей и чувств. Отвлеченья сейчас! О, к Серёже! Счастливо бежит она, как девочка, по предвечерним полянам сада, подбирая яблоко, срывая веточку слив, от себя убегая. Свежий голосок сына – ему скоро шесть! – слышится ей навстречу.

…Поймать, успеть, освещение! Розоватость эту, еле ещё уловимую, сена – посредине, тонущую в лиловизне правого бока, где тень… Густоту зелёного тона, поглотившего край тени по боку копны и вбок от неё упавшую на лужайку длинную тень от копны. Не упустить эту замшу, оливково-лиловатую, это «наотмашь» отраженье копны!

Уже пало начало вечернего сумрака, когда Ника увидела идущего в дом Андрея… Он улыбался ей. Взяв её за руку, он с нею вошёл к себе. Положив мольберт, палитру и краски, он закрыл дверь. В закатное окно ещё шло последнее догорание зарева.

– Скорее! – сказал он. – Свет уходит!

Он шагнул к окну со своим этюдом в руке. Ника, приникнув к плечу Андрея, медлила взглянуть. Сердце её – билось. Она боялась. Это был – миг: взгляд, всплеснувшись, уже тонул в пласте солнца, сочно приникшем к зелёной поляне, слившись с ней, родясь в новый цвет (не тот, что покинула Ника, уходя из сада, о, совершенно другой!). Жадный глаз художника совершил это волшебное претворение, взнуздав все цвета предзакатности для сумасшедшей скачки прощанья солнца с землёй. Пласты сена, запылавшие розоватостью, превращали стог – в праздник света, круто по краю, где легли тени, рушившегося в лиловую мглу, и была в ней сиреневость, поглотившая розоватость. Стог был почти кругл. Он выступал вперёд, он почти сверкал мягким последним сверканьем – перед тем, чтоб начать гаснуть. Пласт солнца, заливавший полянку, был тёмно-зелёное золото. Но цвет был неподвластен словам. В нём смешались все краски дня, отданные закату. Крутые полукруги лесных дубрав за всем этим были почти темны.

Ника стояла молча, прижавшись щекой к плечу Андрея. Его лицо было радостно, светло, как во сне.

«Прости меня! – говорит мысленно Елене Ника. – Я была плохой тебе заместительницей, но я же не знала. Он, по скромности, не сказал мне, какое меня ждёт наслаждение! Но я обещаю тебе, что он будет писать, он мне вчера сказал это – ты не должна огорчаться его словам, что будет писать для меня, – сколько лет он писал под твоим восхищеньем, мы тут все вместе, твои глаза смотрят на него – с твоего портрета, под твоим портретом – всегда цветы!..»

Ника, как Скупой рыцарь, перебирала вынутые им этюды. И любимые Андреем сиреневые и лиловые тени всё сплетают, обрамляют, делая всё живее во сто крат!

Ника счастливо смеётся над своими сокровищами. Скупой рыцарь! – он сейчас ей принесёт новый дар!..

В конце зимы Андрею назначили операцию, в Симферополь поручили везти его – Нике. В гостинице, когда Ника слушает советы и резоны хирурга о наркозе, нянька зло говорит Нике:

– И сестра их от чахотки померла – скоро и Серёжа заболеет чахоткой…

– Вы прекрасно знаете, что я никогда не даю ему есть или пить из посуды Андрея Павловича… – резко отвечала мать.

– Мало ли чего не даёте! Сами пьёте с больным и заразите ребёнка.

– Ребёнка в губы никогда не целую и не даю никому целовать.

– Заболеет, дождётесь! – садистски тянет нянька. – Припадки-то уж начались!..

– Какие припадки? Вы