Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Что произошло у вас с матерью Андрея – я не знаю, – говорит Ника, – но она не захочет вас видеть, в их доме ваше имя не произносится, а Андрея сейчас волновать нельзя… Я буду держать вас в курсе всех дел, всех семейных планов, может быть, откроется путь на Москву или вы приедете сюда вторично – сейчас необходим ваш отъезд, для мира семьи.

Она берёт руки соперницы. Глазами Андрея она смотрит на его подругу, жалобную, несчастную, её красота облагорожена страданьем, сердце Ники раскрыто навстречу сестре. Ника не может оторвать взгляда от синевы длинных глаз, на неё глядящих. От рук, поднятых к белизне лица, к черноте волос. Стоящая перед ней – прекрасна! Она не может дать ей погибнуть! Уже не для Андрея, не за него она бьётся, за эту вдруг полюбленную женщину! В пароксизме горя, жалости, восхищения она прижала к себе её голову, она гладит кудри её, целует сухие веки, и её трясёт дрожь, грудь поднята рыданьем, и медленная судорога слёзно затмевает глаза.

В этот час запоздавший поезд, которым из Ислам-Терека ехал в Феодосию Андрей, подходил к перрону. В то время, когда обе его подруги, держась за руки, смотрели друг другу в глаза – в жадном познании друг друга, – в дверь постучали. Они бросились обе к дверям. На пороге стоял Андрей.

– Отлично! – сказала Ника, опустив глаза и берясь за пальто. – Я вас сейчас оставлю, друзья мои!

Она вышла, не поглядев на то, как стояли те, двое, навсегда упустив их встречу, подавленная горем об Андрее, начавшимся в миг, когда раздался стук в дверь.

Все чувства, в ней до того бушевавшие, уступили место – другим, не менее сложным и, может быть, ещё более сильным. Зорким внутренним взглядом она уловила, что же было острее всего в ней в этот острый перегиб душевного часа: страх за Андрея. Страх отчаянья в нём, страх вспышки запоздалой страсти к той, ему принадлежавшей, женщине, страсти, в которой по силе переживания он не увидит путаницы жалости, чувства вины, он сможет принять это чувство и натворить бед себе. Следом за этим страхом её обуял ужас бездны, в которую они могут броситься оба. Затем шёл интерес, правильно ли она почувствовала ту душу, и вопрос, что та чувствует – к ней…

Ника до глубокой ночи ждала Андрея в условленном месте, на углу улицы и набережной, у моря. Он пришёл. Он пришёл полумёртвый, в последнем отчаянии. В полубезумьи. Но, сама измученная, она не чувствовала в себе сил вслед за ним погрузиться в пережитое за эти часы – им. Иначе: чутьём зверя она ощутила, что делать этого ни в коем случае сейчас – нельзя: это его обессилит. Она сказала ему просто – голосом отчуждённым:

– Выбирайте: она – или я.

Простота этих слов только и была целительна ему в этот час.

– Если идёте со мной – там кончено. Если останетесь тут – кончена я.

Он пошёл с ней.

До утра она боролась с ним, как борется человек – с болезнью, со смертью. Не на жизнь, а на смерть. Как Мцыри – с барсом. Он ушёл – среди ночи – и бродил один по ночи. Она выжидала. Он пришёл без сил, но спокойный. Преодолев себя. (Так, должно быть, второй её муж метался, решая – дать ли яду ей и ребёнку, затем – себе – или принять её такою, как есть. Она думала это, зорко на него глядя, когда он перешагнул порог.)

На другой день она усадила подругу его в поезд. Она была с ней нежна – без игры, жалостью и воображеньем: да, вообразив себя – ею, оставленной, уезжающей. Она заставила себя представить себе годы её близости с Андреем.

Он эти руки любил, эти глаза. Эти волосы гладил. Она щучила его ревностью – но он годы ревновал её к каждому. Значит, она – сестра…

«Сёстры» пришли на вокзал – заранее – и ходили без конца по перрону. Был закат, потом – звёзды. Ника говорила стихи Кузмина. Увидала в замученном лице – отдохновение, уловила пробуждённое и прекрасное в этом красивом женском лице. Она расспрашивала её о графике, она будила и завораживала её – на жизнь. (Годы поздней, встретив давнего своего друга – поэта, она услыхала её имя: он встретил в Харькове поразительную женщину, приехавшую в годы войны из Крыма, где она любила другого, – она нелегко сдалась на новое чувство, но – сдалась! Они были счастливы. Он ей рассказывал о Нике – она тоже в Крыму, где-то… У этой женщины – её звали Елена – было совершенно фарфоровое лицо, она была график. Так сплетались и расплетались судьбы. Но мы не знаем будущего. И его для нас – нет.)

Последнее объятие. Последнее обещание не терять друг друга из вида, сообщать о здоровье Андрея – и Ника одна стоит на перроне, вокруг – мгла, огоньки города и ревущий морской прибой… Будет день, когда Ника этот час – вспомнит. Ибо с такой же силой, как нам нет будущего, – прошлое для нас есть.

В один из тёплых, крымской зимы, дней в степи показалась закутанная фигура – это была выписанная из больницы нянька. Она шла прямо и строго, с пьяным равнодушием сектантки – к происходящему в стране. Она держала путь на Бузулак.

Но её не допустили в дом, Ника не допустила.

– Вашу телеграмму я получила, – сказала она, – в ней – ложь! Как и всё в вас! Как я могла вам так доверять Алёшу! Мне казалось, что вы его любили почти не меньше, чем я. Когда вы будете в следующий раз слать фальшивые телеграммы – помните, что врач не напишет «местов нет в больнице» и не так сообщит о незаразности болезни. Я вас не приму. Я знаю теперь, отчего у Серёжи была кровавая рвота. Вы ему дали валерьяновых капель, чуть ли не пузырёк. Я многое узнала о вас, прощайте!

Но та, равнодушная к стоявшим вокруг работникам и работницам хутора, уже рухнула на пол перед образами в углу людской и тянула на колени Нику.

– Я не то ещё вам скажу, всё скажу, – говорила она властно, – только вы меня от себя не гоните! Я всё равно без вас пропаду, я вас так люблю, как своих не любила, – да разве я теперь уж могу без вас жить? Власть переменится, думаете, жить нечем будет?