Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

на старую свою квартиру, где хранила остатки вещей (за что платила – для какого-то непонятного будущего – по восемь рублей в месяц), – если не с Андреем, то с Серёжей. Одной с прошлым она не могла.

О Маврикии, о своём Мореке, она Андрею могла говорить. О Глебе – в особых разрезах. Он слушал молча, со стиснутым ртом.

Припасы уносились частями, потому что на улице могли их отобрать. Это был её взнос, её плата за жизнь «на господских хлебах», тощих теперь, когда хутор отошёл в прошлое. Андрей смеялся – или негодовал. Сжимал её голову и, глаза в глаза:

– Что моё – твоё. Навеки. Пойми это раз и навсегда!

Так он привык говорить в Отрадном. Теперь он хвалил особенно её припасы, даже каши, которые ненавидел. Морщась, ел их. Это было наибольшее, что он мог.

Дворец Айвазовского стоял мрачный. Свечи в люстрах были давно сожжены. Окна тускнели. Керосина не было. Хозяева были далеко, никто не знал, где. Многих не было в городе. Другие – переоделись, ходят молодцевато. Вещи из покинутых домов свозятся возами – куда-то. Роскошный дом, снимаемый десятки лет семьёй Мины Адольфовны, лечившей детей Ники, хозяйка отстояла тем, что стала в дверях: «Я врач городской больницы!» Ушли.

Двоевластие длится. К матросам примкнули какие-то совсем непонятные… Где те чудесные русские парни, что так верили в скорый порядок, говорили о бесплатных больницах, о Наробразе? Слух о высадившихся анархистах. Кто-то утверждает, что на базар вместе с орехами из Турции привезли похищенных турчанок. Кто-то слышал, что называющие себя анархистами их продают – и что феодосийцы их покупают в домработницы – чтоб их отпустить, спасти от анархии. А может быть, всё врут…

«Идут», «придут»… Так шли недели. Слёг в тифоиде Серёжа. Он был в жару. Мина Адольфовна принесла лекарства. Но жар ещё рос. Мальчик метался, когда грянула весть: «Пришли!» Там, где не отпирали, – анархисты взламывали двери. Старичок-инженер бормотал хитро и упрямо: «Мои двери такими ломами не сломаешь! Я их укрепил по последнему слову науки!» Он сидел, маленький, толстенький, старый, в верблюжьей фуфайке и широких штанах, в кресле. Ноги его дрожали от старости, но дух не сдавался. Ему было 79 лет.

– Кот, ты слышишь меня? – шептала сыну Ника, щупая его лоб, заглядывая в глаза. – Если я тебя возьму на руки и вылезу с тобой на чердак – не пугайся! Слышишь? Помнишь отрядчиков – нас провожали на станцию? Про Наробраз нам рассказывали? Говорят, они совсем близко! Как братья в «Синей Бороде», – «пыль клубится, кони скачут», я читала тебе? Их с башни увидели – так и мы тут сейчас! Но если ты испугаешься, закричишь – мы пропали!

– Не испугаюсь… – сказал мальчик, вцепясь ручкой, горячей, в руку матери. – Только я сам не могу, крепко меня держа… Сейчас весна, да? Мне жарко…

– Да, Серёжа, весна!

Всё было готово: дверь на чердак открыта, отец Андрея и Андрей стоят у нижних дверей, чтобы женщины успели взойти на чердак и скрыться. В парадную дверь слышались глухие удары. Не было ли у тех бомб, или они были плохими, но ни от каких стараний анархистов двери не сорвались с петель. Старичок сидел в кресле со своим белым ангорским котом на коленях. Синий глаз кота заворожённо глядел на дверь, зелёный был мрачен, – кот, казалось, исполнял роль пифии.

– Не поддаётся! – торжествовал старичок.

Ребёнок, с плеча матери поникая от жара, как ветка, всё же немножко веселился – от кота, старичка, Синей Бороды, бомб – и бормотал, засыпая, про то, что с чердака, из окна – всё будет видно… Андрей и его отец были мертвенно-бледны и шутливо ободряли женщин.

Удары в дверь стихли – сразу. Через час, стоя у окон, увидели, как идут и идут, один за другим, поезда, битком набитые людьми и ружьями. Но на них не было военной формы. Уезжая, они стреляли по окнам феодосийских береговых дач. И многих из них уже в Джанкое встретили выстрелами какие-то регулярные войска. В эту ночь все спали как убитые. Серёжа не проснулся до утра. Должно быть, в эту ночь был кризис.

А наутро первый настоящий весенний день. Апрель. Солнечные лучи сделали совсем новой комнату. Распахнув дверь на балкон, Андрей звал Нику. Зрелище было странное: дворник, настоящий, давно не виданный дворник в фартуке мёл метлой – тротуар. Серёжа спал сном выздоравливающего… Белый кот лежал на коленях взволнованного вчера хозяина как на своих весах – и весил ровно девять фунтов. Старичок и жена его спали.

Поручив Серёжин сон своей матери, Андрей звал Нику на воздух. На миндальных деревьях розовели первые цветы. Небо над ними было, как эмаль на флорентийских тарелках, синева лиловатая.

Рука в руке, потерянные от счастья, что снова они на час одни, вместе, в тишине, вокруг наставшей в природе и в городе, они медленно шли по улицам спящего утренним сном города, шум моря стихал, оставаясь позади. Они шли к той квартире, где они впервые друг друга увидели. Оттуда, с бульварчика на возвышенном месте, будет виден весь город вдоль набережной. Была настороженная и одновременно отдыхающая тишина. Внезапно что-то сверкнуло на солнце, над землёй, в воздухе. Так сверкали в воздушной дали при подъезде к Москве купола Храма Спасителя – золотой искрой. Но эта искра была серебряная. Андрей сжал руку Ники. Это было не любовное касание – тревога передалась Нике мгновенно. Он вводил её за руку на тротуар – с мостовой, по которой они шли. Лицо его было строго, нахмурилось. Из-за угла, огибая караимскую дачу, медленно въезжал на конях военный отряд в касках. Лейтенант обратился к Нике по-немецки – с вопросом, как проехать.

Она отвечала со своим шварцвальдским акцентом на языке, знакомом с детства (ничего не понимая – откуда тут немцы. Ведь ждали Красную армию…).

– Beste dank! – воскликнул военный и, вновь приложив руку к виску, тронул приостановленного было коня, отряд завернул за угол.

– Немцы у нас? – сказала она поражённо. – Но как это? После мира, вынужденного, они же бросились к себе, где вспыхнула революция?

– Всё сложнее – и не так гладко, как кажется, – отвечал Андрей. Расстроенный вид его тронул её за сердце.

– Бывшие враги – а как вежливы! – сказала по-женски Ника. – С женщиной. А каковы будут на «работе» своей… в роли интервентов… если им встретятся подобные нашим «конвойным», – тут возможен даже террор…

– Господи! В такое чудное утро, мирное… Террор над теми парнями, чудными русскими… Не успели вздохнуть