Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

На Нику повеяло холодом: надругательство над женщинами назвать – шалостью… От него немного пахло вином. «Не тяни! – сказала она себе. – Надо сегодня же выехать! В амбаре вина хоть немного, но есть… Страх побоку! – возразила она себе. – Это чудные парни, надо только разбудить в них достоинство! Они всё могут понять!» В то время первый продолжал излагать своё мнение о крестьянах.

– Дикари они! – сказал он сурово. – Их ещё учить и учить…

– И я говорю: защитите нас от их некультурности! Они даже того не могут взять в толк, что старуха хуторская – они её зовут барыней! – в крепости за народ сидела. Они её зовут доброй барыней, потому что она с них не требует ничего, может быть, даже и глупой её считают… – убеждений её не могут понять! Вы-то знаете, читали Некрасова «Русские женщины», нет – так прочтёте, как дворян Трубецких, Волконских царь в Сибирь сослал за революционную деятельность! Про декабристов знаете, как их вешали… А крестьяне ничему не учились, они хоть и любят свою хуторскую хозяйку, но могут не дать ей взять личные вещи её, сахару по хозяйству, керосину для керосинок, для ламп, свой закон хотят применить…

– Кулаки! – сказал первый.

– Вот я и обращаюсь к вам как к власти, – сказала Ника. – Проводите нас четыре версты до станции, помогите погрузить то, что надо на первое время, – можете осмотреть: сахар, крупы, книги, собственные картины художника, – он учился в Москве.

– Ну что ж, талант! – сказал второй. – На выставку в городе их повесят, чтобы народ смотрел…

– И домашние вещи… – докончила с облегчением Ника. – Оградите нас, проводите!

– Это можно, – сказал по-деловому первый, черноволосый ладный паренёк, и поправил движением плеча винтовку. – Кулацкие элементы, конечно… Не понимают идей революции…

Ника смотрела на него. Милее ей был тот, русый, совсем ещё мальчик, у того было доброе лицо. Но в глазах этого был блеск иного порядка. Какой-то сухой блеск убеждённости, в волевых чертах была юношеская чистота, что-то почти вдохновенное. («Где я, когда, совсем недавно, – в растерянности спрашивало в Нике, – то же самое испытывала, на человека глядя?») Она совсем отвлеклась на миг, от момента, от темы, деловитости разговора, – в счастьи, что она нашла в этой смуте друзей именно в тех, кого даже в людской боялись, она плыла по какой-то мгновенной, но блаженной реке… По своей! И вдруг – те, «египетские»! Там, в гостинице, там, на перроне… Та же победа – в дикости, как и здесь, условий, победа человеческого над женским; над собственничеством в той уезжавшей подруге, полюбленной – в сопернице – сестре… С этим парнем – от него не пахло вином! – хотевшим законности и добра, ей было уже жалко – расстаться!

– Это можно… отчего ж… – сказал младший. – Потому вы – женщина, и с ребёнком, а старуха – больная. Наша власть везде открывает больницы, бесплатные. А что в крепости она за народ сидела, пусть подготовит бумаги и на учёт встанет.

– А старухе можно взять ложки серебряные? Вам они не нужны, – с ужасом чувствуя, что совсем не то говорит, сказала Ника, – знаете, как старухи…

– Ну уж известное дело! – отвечал с гримасой сострадания старший. – Нам ложки её без последствий! Наша – страна вся! А художнику вашему, раз вы всё добровольно народу отдаёте, хутор свой, наша власть в городе мастерскую построит, а в Наробраз надо будет вам обратиться, у нас это скоро в порядок придёт, государство по-новому во всех городах уже построили…

«Уцелеешь ли ты, друг, в каше войны?!» – думала Ника.

Как в бреду прошёл день. Обежали сад, в последний раз собрали груш, яблок, грецких орехов… К коню прощаться Ника не пошла с Андреем – пусть один на один! Как с Еленой… С Серёжей прижимали они к себе в прощальном объятии Гри-Гри и Тигричку, двух самых любимых котов. Марфа, самая старая из кошек, пятнадцати лет, запропастилась куда-то. Пучеглаза поймать не удалось. С собаками со слезами прощались. В людской, обнимаясь с покидавшей их матерью Андрея, навзрыд плакали хуторские женщины.

И под вечер два экипажа, полных людьми и вещами, и два верховых с ружьями через плечо тронулись в путь по степи.

Они садились в поезд, пожимая руки своих конвойных. Парни были чудесные, дружеские, кивали Нике, что-то ей желали на прощанье, крепко жали руки художнику… «Светлая роща», Отрадное было тёмным оазисом посреди закатных полей, под нахмурившейся тучей над горизонтом…

Глава 6

Зима в Феодосии

Поселились в доме, где жил – на феодосийской окраине – отец Андрея, в семье уютного и смешного, очень старого старичка-инженера, женатого на француженке. Он ещё за год до того забронировал двери своей квартиры, снабдил их тяжёлыми блоками и колокольчиками: приехавшие оказались как в крепости. В городе неуверенно ощущалось двоевластие. Откуда-то хлынувшие матросы распоряжались по-своему, отряды отдавали приказы, матросы не слушались, происходили стычки. Жители старались сидеть по домам, пока положение прояснится. Хозяйка квартиры, много моложе старого мужа, щебетала без умолку на спутанном языке, франко-русском. Кроме них двоих, в их семье был ещё только кот, большой, ангорский и разноглазый. Он спал на чашке весов, под ним стрелка весов подрагивала, показывая то больше, то меньше девяти фунтов. Ласкать себя кот не разрешал, предупреждая о том глухим, но нарастающим рычаньем. Кот хотел спать.

В тесноте двух комнат отношения матери и отца, матери и Андрея, матери и Ники начинали портиться. Отношения Андрея и вольтерьянца-отца, отношения отца с Никой – держались. В той поговорке о тесноте, где шалаш вспомянут, в семье: Андрей – Ника – Серёжа – любовь цвела.

В квартире на Цыганской слободке Ника лихорадочно вынимала из глубин ещё московских корзин запасы круп, макарон, белой муки, сахару – всё, накупленное в последнюю зиму с Маврикием в городке Александрове в долгих очередях. И куски, ломаные, маленькие, непокупного мыла с мыловаренного завода, которым ведал муж. Хоть было оно простое, но добавленный им туда запах (тонкое духовенье какого-то нежного пахучего вещества), – неуловимый и страшный в своей сохранности, Маврикий простирал над этими её, им уже не виденными, днями свою всё ещё заботливую руку. Память о нём чтил Андрей. В такие минуты всё вокруг неё останавливалось. Замерев с мылом в руках (она, придя из своего уголка, отдаст его матери Андрея, маленький кусочек даст щебетунье француженке), она стояла, закрыв глаза, погрузясь в ужас помнить… затем – возвращалась к дню.

Она никогда не ходила одна