Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

имя простого каприйского рыбака Лоренцо Спадаро? Горький смеялся и говорил, что “герцог Спадаро” для итальянского слуха звучит так же нелепо, как для русского “князь Башмачкин”. На это он отвечал: “Это пустяки”, – и настаивал на условном характере пьесы. Но с братом он говорил вполне серьезно и едва ли мог назвать своим прадедом нереального персонажа.

Кто же этот герцог Лоренцо?

Герой пьесы? Несчастный человек, страдающий раздвоением личности и в итоге убивающий сам себя? Это близко самочувствию молодого Андреева. Но скорее всего он говорил о другом человеке – Лоренцо ди Пьеро де Медичи, жившем во второй половине XV века. Важный политический деятель, глава Флорентийской республики, покровитель искусств, богач и поэт… Его портрет кисти Джорджо Вазари в галерее Уффици во Флоренции напоминает внешность Леонида Андреева, и он вполне мог обратить на это внимание во время своих путешествий по Италии. Длинные черные волосы, точеное лицо, печальная морщина между бровей, черные глубокие глаза… Если он видел этот портрет, то не мог не заметить сходства.

И тогда если допустить реинкарнацию душ (что, конечно, маловероятно) или генетическую подсознательную память, то многое в жизни этого загадочного писателя и человека встанет на свои места.

Окажется понятным его прозвище Герцог, которое он получил подростком в Орле и которое сохранилось до общения с Ильей Репиным, шутливо называвшим его герцогом Лоренцо.

Прояснится его постоянное недовольство собой и окружающими людьми. Не в том времени, не в той личности, не в том окружении надлежало жить знатному флорентийскому политику и поэту. Что-то в нем и вокруг него было не то и не так. Он это чувствовал, но не мог себе объяснить.

Мы поймем источник его творчества, балансирующего на зыбкой границе между реальностью и потусторонним.

Мы догадаемся, зачем он построил себе этот странный замок.

Как ему было неуютно в этом мире, но главное – в самом себе! И тогда Корней Чуковский, шутивший, что, мол, “жить бы ему в раззолоченном замке, гулять по роскошным коврам в сопровождении блистательной свиты”, на самом деле был недалек от истины.

Но все это фантазии, хотя и в андреевском стиле.

А в реальности было вот что…

На следующий день после победы большевиков, 26 октября 1917 года знаменитый писатель Леонид Андреев покинул Петроград и окончательно поселился в Финляндии. Его связь как с оставшимися в Советской России, так и с бежавшими из нее (главным образом в Париж, Прагу и Берлин) современниками была потеряна. Для них он загадочно исчез. Ходили упорные слухи, что он умер.

Это случилось 12 сентября 1919 года, на даче его друзей Фальковских[58] в финской деревне Нейвола близ станции Мустамяки. Вера Катонина со слов Риммы Андреевой пишет, что он собирался ехать в Америку, а семью временно оставить в Финляндии. Почему в Америку? В 1906 году его друг Горький отправился туда, чтобы агитировать американских миллионеров финансировать русскую революцию. Не собирался ли его бывший друг в свое американское турне с прямо противоположными целями? Об этом остается нам только гадать.

Вадим Андреев вспоминал:

С утра у отца болела голова. Он встал поздно и весь день не выходил из комнат, оберегаясь от простуды. Обедал отдельно. Я зашел к нему в столовую. В комнате было сумрачно, – должно быть, солнце зашло за облако. Отец сидел один перед большим обеденным столом в своей бархатной темно-зеленой куртке. Его шея была замотана длинным шелковым шарфом с темно-коричневыми разводами. По-видимому преодолевая себя, с отвращением, он ел грибной суп, в котором плавали белые жилки еще не разошедшейся сметаны. Его лицо казалось черным от головной боли.

Вскоре после обеда, часа в три, отец лег спать. Я увел детей на прогулку, боясь, что они помешают ему заснуть… Когда через час, после небольшой прогулки, мы возвращались домой, я увидел, что окно отцовской спальни, выходившее на маленькое деревянное крыльцо, открыто настежь. Не зная, в чем дело, и только удивляясь тому, что отец еще не спит, я вошел в дом. Из кабинета доносились звуки плача и причитаний – я узнал бабушкин голос. Она металась по большой комнате, заставленной сборной мебелью, натыкаясь на стоявший посередине открытый ломберный стол. Я заметил, что на зеленом, ободравшемся на углах сукне еще сохранились записи мелом, сделанные отцом накануне: вечером они втроем – отец, бабушка и Анна Ильинична – играли в винт. Бабушка подходила к белым дверям спальной, запертым на ключ, прислушивалась и снова принималась бегать по комнате. В руках она держала большой бронзовый подсвечник со сломанной, болтавшейся на фитиле, необожженной свечкой. Она забыла поставить подсвечник на стол, то прижимая его к груди, то неся в вытянутой, дрожащей руке.

– Коточке плохо, очень плохо.

– Кто с ним?

– Анна Ильинична.

Бабушке было трудно говорить, ей мешали слезы, она захлебывалась.

Вадима отправили за доктором.

Когда я подъехал с доктором к даче, где умирал отец, был уже девятый час.

В саду к нам навстречу выбежала тетя Наташа.

– Леонид все в том же положении, без сознания.

В переднюю, когда я помогал доктору снять его старую военную шинель, вошла Анна Ильинична.

– Поздно. Леонид умер в шесть часов, так и не приходя в сознание.

Я бросил на пол шинель доктора. Мелькнула глупая мысль – так надо, пусть видят, теперь все равно.

Когда я вошел в спальню отца, возле него никого не было. На белой кровати, ярко освещенной настольной лампой, лежал отец. Его лицо помолодело, стало необыкновенно красивым, тридцатилетним. На бледной коже ярко выступали черные усы и борода. Тонкая невыразимая улыбка озаряла мертвое, застывшее лицо.

Наклонившись, я поцеловал его. Мне показалось, что под холодными, уже пахнущими смертью усами двинулись мертвые губы. И в то же мгновение я почувствовал, что отец умер, что все кончилось.

В свидетельстве о смерти, написанном приехавшим врачом, говорилось: “Сим удостоверяю, что Леонид Николаевич Андреев скончался от паралича сердца 12-го сентября 1919 года в 6 часов вечера в Неволя дача Фальковского близ станции Мустиамяки. Доктор медицины А.Пилацкий”.

После смерти Андреева выяснилось, что в распоряжении его семьи было всего 100 финских марок. Это были единственные 100 марок, которые отказался принять доктор за свой приезд.

В завещании он просил похоронить его в Москве, на Новодевичьем кладбище, рядом с могилой Шуры. Но в 1919 году это было невозможно.

Анна Ильинична не захотела предавать его тело земле на чужбине, и гроб временно поместили в