Открой глаза. Эссе об искусстве - Джулиан Патрик Барнс

В этих гравюрах, может быть, лучше всего выразилась его игривость, остроумие и острый сардонический взгляд на Париж эпохи fin-de-siècle. Все гравюры контрастные, черно-белые, небольшого размера (обычно семнадцать на двадцать два сантиметра). Однако внутри гравюры он умеет передать тонкие различия материалов и, несмотря на малый размер, изобразить динамичную многолюдную сцену. Демонстранты разбегаются от полицейских; повсюду вздымаются зонтики в попытках укрыться от дождя и ветра, грубые жандармы набрасываются на худого поэтичного анархиста. Этот повествовательный элемент напоминает нам еще об одном обстоятельстве: Валлоттон принадлежал к редкому типу художников, имеющих литературные амбиции. Как многие художники, он вел дневник. Но он также был художественным критиком, написал восемь пьес, две из которых короткое время шли на сцене, и три романа, ни один из которых при его жизни не нашел издателя. Лучший из них, «La Vie meurtrière» («Смертоносная жизнь»), относится к «яростным интерьерам», более кровавым, чем «Сокровенное», – это история в духе Эдгара По: юрист, впоследствии ставший критиком, с детства знает, что его присутствие несет смерть окружающим. Он стоит рядом, когда его друг падает в реку, когда гравер втыкает в себя резец и умирает от отравления медью, когда натурщица художника падает на печь и получает смертельные ожоги. Виноват ли он в том, что происходит, или эти события не зависят от его воли? Стал ли он жертвой тайного проклятия, и если да, то как ему избежать новых смертей? Повествование Валлоттона – еще одна хорошо организованная загадка.

Феликс Валлоттон. Деньги. 1898. Фото: akg-images

Он был слишком здравомыслящим человеком, чтобы считать себя жертвой тайного проклятия, но то спасение, которое, как ему казалось, он нашел в Габриэль – в жизни, посвященной живописи, супружескому взаимопониманию и выращиванию детей, – не сработало. «Ужин при свете лампы» (1899) показывает нам затылок (несомненно, швейцарский) за обеденным столом; справа Габриэль в розовом платье смотрит на своего старшего сына Жака, который задумчиво жует фрукты, а маленькая девочка не сводит широко открытых глаз с самозванца напротив. Фактура и гармонии цвета отступают здесь на второй план, выпуская на первый цветовые контрасты и психологическое противостояние. И это предсказание. Отношения Валлоттона с пасынками быстро испортились – «их непредсказуемость его пугала», сказал один из очевидцев, и письма художника усыпаны жалобами. «Все было бы хорошо, если бы Жак не был таким гадким». Он называет Жака и его брата «настоящими кретинами» (Стайн упоминала «буйство его пасынков»). Но главным центром (взаимного) антагонизма всегда оставалась падчерица. «Маделина демонстрирует и навязывает всем свое самомнение, свою тупость и деспотизм». «Она танцует танго, наводняет дом случайными знакомыми, все критикует». «Она целыми днями полирует ногти и словно свысока смотрит на страдания окружающих». Когда-то, в 1897 году, художник Филипп Шарль Блаш, поддразнивая Валлоттона, назвал его в письме «Monsieur le Mélancholique», и теперь скрытая меланхолия его характера стала всплывать на поверхность. Он также был «сверхчувствителен и скуповат» – не самые удачные качества для отчима. Габриэль, разрываясь между эмоциональной лояльностью к мужу и к детям, часто находила убежище в болезни. В ранних письмах он часто обращается к ней «ma bonne Gab» («моя милая Габ») – но вскоре обращение меняется на «ma pauvre Gab» («моя бедная Габ») – и таким остается навсегда. В 1911 году Феликс признается брату Полю, что пребывает в «постоянной тоске»: «Мне не с кем поговорить, и бездумность окружающих, которые живут только для немедленного удовлетворения своих аппетитов, кажется мне удушающей». В 1918 году он пишет в своем дневнике: «В чем так провинился мужчина, что вечно должен подчиняться этому ужасному „спутнику“, именуемому „женщина“?» Кажется, «Ложь» обернулась правдой. Он выражает ужас от «своей фальшивой жизни, на полях жизни реальной, которую я терплю уже двадцать лет и от которой страдаю так же жестоко, как в первый день». Если Вюйар мог с удовлетворением сказать о себе: «Я всегда был только наблюдателем», Валлоттон жалуется: «Всю свою жизнь я смотрел на жизнь из окошка, но не жил сам».

Искусство – единственное, что ему оставалось. В 1919 году в письме к своей новой покровительнице, Хеди Ханлозер (которая жила со своим мужем Артуром на вилле Флора в Винтертуре), он рассуждает:

«Я думаю, что для моих работ характерно желание выразить себя через форму, силуэт, линию и объем; цвет – лишь дополнение, которое призвано подчеркнуть важное, само оставаясь второстепенным. Я ни в коем случае не импрессионист, и хотя я восхищаюсь их живописью, я горжусь тем, что избежал этого сильного влияния. Я склонен к синтезу: тонкости и нюансы не то, чего я хочу, и не то, в чем я силен».

Этот точный самоанализ показывает, как он всегда был далек от своих товарищей-набидов: в 1920-м он отмечает, что они с Боннаром по-прежнему в прекрасных отношениях, «несмотря на то что находимся на разных полюсах живописи». Валлоттон всегда был художником-протестантом: он верил в тяжкий труд, продуманность, сложность исполнения; он ненавидел искусственность, виртуозность и «везение» в живописи. Критики, как правило, с ним соглашались: он представал «сильным и трезвомыслящим» художником; его работы излучали «упрямую искренность»; он был «сосредоточенный, аскетичный, холодно-страстный, лишенный изящества».

Легко понять, что именно критики могли бы поставить ему в вину, если бы захотели. Постепенно так и произошло. Последние пятнадцать лет жизни Валлоттона, с 1910-го по 1925-й, отмечены все большей изоляцией и отстраненностью; он становится все более обидчивым, впадает в депрессию – или, как тогда говорили, в неврастению; в его дневнике появляются размышления о самоубийстве. Его ужасает война, угнетает собственное бездействие; даже совсем не воинственный Вюйар при деле – охраняет мосты. Валлоттон кажется бо́льшим французом, чем все французы, вместе взятые, в своем отвращении к немцам; неменьшее отвращение у него вызывает французское гражданское население – их «развращенность», алкоголизм, ограниченность; сексуальная распущенность женщин, чьи мужья и любовники ушли на фронт. Первые послевоенные годы не приносят облегчения: французские ценности и французский дух переживают упадок; упадок переживает и мораль, что хорошо видно по «массовому онанизму вечеринок с танго». У него мало друзей, он существует в ледяном отчуждении от семьи. Его карьера забуксовала – за несколько месяцев иногда ни единой продажи; картины возвращаются из галерей и загромождают студию; их даже не распаковывают на аукционах, и это вредит его репутации. В 1916 году слух, что одну из своих картин он написал с фотографии (теперь вполне обычная практика), побудил одного швейцарского коллекционера вернуть все картины Валлоттона из опасения, что они упадут в цене.