Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

были опрокинуты все длительные усилия сте-реть саму память о шахматах в сознании Лужина. Сжатая до предела пружина, моментально выпрямившись, грозила теперь смести всё на своём пути. Когда

Митька, страшный его двойник, ползал по ковру, поправляя лампу, Лужину

стало ясно – он точно так же когда-то ползал, наблюдая, как расставляются

для него шахматы. Лужин испугался, захлопнул сафьяновую книжечку с шахматами, искал, куда бы её спрятать, как бы от неё отделаться, «но это тоже

оказалось нелегко; так и осталась она у него за подкладкой, и только через несколько месяцев, когда всякая опасность давно, давно миновала, только тогда

сафьяновая книжечка опять нашлась, и уже темно было её происхождение».2

Лужин не мог отделаться от своего дара, но, по несчастью, запрятанный за

подкладку, этот дар погубил его обладателя.

Периодическим повторением пророчеств, предвещающих финал, а затем

возвращением к повторным же бесплодным попыткам жены вытащить Лужина

из колеи обречённости, Набоков постепенно нагнетает чувство усталости – и

не только у персонажей, но и у читателя, всех готовя к конечному эффекту из-1 Там же. С. 247-248.

2 Там же. С. 250.

143

нурения. Усталая жена, заметившая, что Лужин снова стал хмур, отводит от

неё глаза и как будто что-то от неё скрывает (явные признаки отчуждения,

«аффективной блокады»), продолжает, тем не менее, искать «пищу бездей-ствующим талантам Лужина», которых у него нет. Из затеянного женой совместного чтения газет Лужин тайком извлекает, в шахматном отделе, информацию, питающую его фантазии о судьбоносном против него заговоре. Поняв, что газеты Лужина не занимают, жена решает развлечь его обществом «интересных, свободомыслящих людей» – худшее, что можно было придумать для

человека, который чурался любого скопления людей: «И что было Лужину до

всего этого? Единственное, что по-настоящему занимало его, была сложная, лукавая игра, в которую он – непонятно как – был замешан. Беспомощно и

хмуро он выискивал приметы шахматного повторения, продолжая недоуме-вать, куда оно клонится».1

Был, однако, среди гостей «один, в бледных фланелевых штанах, всё норовил устроиться на письменном столе, отстраняя для удобства коробку с

красками и кучку нераспечатанных газет … уже третий раз просил у замеч-тавшегося Лужина “папиросу, папиросочку”. Был он начинающий поэт, читал

свои стихи с пафосом, с подпеванием, слегка вздрагивая головой и глядя в

пространство. Вообще же держал он голову высоко, отчего был очень заметен

крупный, подвижный кадык. Папиросы он так и не получил, ибо Лужин задумчиво перешёл в гостиную, и, глядя с благоговением на его толстый затылок, поэт думал о том, какой это чудесный шахматист, и предвкушал время, когда с отдохнувшим, поправившимся Лужиным можно будет поговорить о

шахматах, до которых был большой охотник, а потом увидел в пройму двери

жену Лужина и некоторое время решал про себя вопрос, стоит ли за ней пово-лочиться».2 Это очевидный автопортрет молодого Набокова, убирающего с

письменного стола Лужина ненужные ему краски и газеты и, быть может, раз-мышлявшего о возможной обратимости рокового стремления симпатичного

ему героя и даже о счастливом для него конце всей этой истории. Когда гости

расходились, и один из них, актёр, вдруг вспомнил, что телефон Лужиных

спрашивал у него один человек (как выяснится, Валентинов), «на этом месте

его оттеснил поэт, и Лужина так и не узнала, о каком человеке хотел сказать

актёр».3

Так и не допросившись у Лужина «папиросы», «папиросочки», «поэт»

(автор) демонстрирует читателю тщетность последней попытки спасти героя: к

этому времени Лужин вплотную приблизился к тому состоянию погружённо-сти в себя и полной отрешённости от происходящего вокруг, когда малейший

1 Там же. С. 254.

2 Там же. С. 254-255.

3 Там же. С. 258.

144

толчок может столкнуть в пропасть, – он сидел, не шевелясь, и «смотрел на

чёрный, свившийся от боли кончик спички, которая только что погасла у него в

пальцах».1 Точно так же прервалась в своё время партия с Турати – той же сго-ревшей спичкой, той же свинцовой усталостью и апатией. Увидевшей такого

Лужина жене момент отчаяния подсказал момент прозрения: «…она почувствовала бессилие, безнадёжность, мутную тоску, словно взялась за дело, слишком

для неё трудное … она на миг нагнулась и увидела будущее … всё тот же хмурый, согбенный Лужин, и молчание, и безнадёжность. Дурная, недостойная

мысль».2

Пока жена, встревоженная звонком Валентинова и состоянием Лужина, спешила закончить с необходимыми делами и поскорее увезти Лужина за границу, он терял последние признаки связи с реальной действительностью, принимая фотографа за дантиста и наоборот. Стремясь обмануть «козни таинственного противника», готовящего ему новое губительное повторение, Лужин решает совершить что-то неожиданное, что собьёт преследователя со следа. В приступе параноидального страха он совершает «маленький маневр», который, однако, оборачивается кошмаром двойного повторения – его бегства

в детстве, с парикмахерской по пути, и бегства «домой» после