Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ

сей день он до мельчайших подробностей помнит, какой она предстала ему в тот вечер: ее изумительный цвет лица, какой ни одна фотография передать не может, ее прическу, туфли, темно-синее с глубоким вырезом платье от «Сестер Фонтана». Дэниэл несколько лет спустя рассказывал другу: «Я заглянул в этот вырез и больше взгляд уже не отрывал».

Вскоре у Беккеров Дэниэл и мисс Трумэн сидели и беседовали в уголке; он говорил ей, что будь она дочерью выдающегося российского политика, ее бы там «практически никто не знал», поскольку политики в России оберегают свои семьи от публичности. Ее это заинтересовало, и он продолжал рассказывать обо всем в своей легкой светской манере. Перед ее уходом Дэниэл пригласил Маргарет на обед.

Они поженились в Индепенденсе, штат Миссури, 21 апреля 1956 года. Ей было тридцать два, ему – сорок три. Венчались в протестантской епископальной церкви Святой Троицы, где невеста когда-то пела в хоре; присутствовало полсотни родственников и ближайших друзей, а также служанка и экономка из дома Трумэна. Большинство присутствующих были из двух маленьких городков, где выросли жених с невестой. Шафером был Джон Бэрроу-младший, друг детства Дэниэла из Зебулона, сосед по комнате в колледже, состоявший в одном с ним студенческом братстве, а ныне владелец крупной лесозаготовочной компании в Ахоски, штат Северная Каролина. Церемонией руководили Джордж Беккер и Тёрнер Катледж.

В течение следующих пяти лет Клифтон Дэниэл неуклонно шел вверх: в 57‑м стал заместителем главного редактора, в 59‑м – первым заместителем. В этом качестве он улаживал проблемы для Катледжа и писал многочисленные, многословные служебные записки сотрудникам – полные критики, что делало объектом критики и его самого. Однажды в отдел городских новостей заглянула Маргарет Дэниэл, нечастая гостья в редакции, и один из репортеров заявил ей:

– Очень рад познакомиться, миссис Дэниэл. Я обожаю вашего отца.

– А мужа? – спросила она.

– Насчет этого, – ответил он с натянутой улыбкой, – надо еще подумать.

Хотя влияние Катледжа – Дэниэла в те годы, без сомненья, укреплялось, но это не значило, что они не встречали препятствий на своем пути. Рестон по-прежнему держал в руках всю власть в вашингтонском бюро. Во время «стальной» забастовки 1959 года главный репортер «Times» по трудовым вопросам Эйбрахам Генри Раскин, работавший в нью-йоркском офисе, явился в вашингтонское бюро, чтобы продолжить освещение событий: намечались слушания президентской комиссии на предмет срочного судебного запрета, – но Рестон Раскину отказал. Сюжет о «стальной» забастовке смещался в Вашингтон, и Рестон хотел, чтобы писал о нем его собственный спец по трудовым вопросам Джозеф Лофтус. Так и вышло. Раскин вернулся в Нью-Йорк. Тёрнер Катледж на тот момент был в отъезде, но, узнав об этом, разразился гневной речью о том, что, вообще-то, «Times» управляется с 43-й улицы, а не из вашингтонского бюро; впрочем, всерьез бодаться с Рестоном тогда никто не желал.

Близкий друг Рестона Орвил Драйфус был президентом компании «The New York Times» и, несомненно, будущим наследником своего тестя; ожидаемое свершилось в 1961 году, когда семидесятилетний недужный Артур Хейз Сульцбергер назначил Орвила издателем. Драйфус и Катледж относились друг к другу с сердечным уважением, но это, разумеется, не шло ни в какое сравнение с крепкой дружбой, связывавшей Драйфуса и Рестона. Рестон был к тому же признанным поэтом газеты, журналистом, чей стиль отличался тонким лиризмом, даже если речь шла о скучных злободневных материях; а штат бюро в Вашингтоне, куда он лично подбирал людей, безусловно, повысил престиж «Times». На место Катледжа Рестон не метил, поскольку подозревал, что потеряет больше, чем приобретет – придется переехать из Вашингтона в Нью-Йорк, город, который он никогда не любил, и отказаться от своей колонки, чего он точно делать не планировал.

Колонка в «The New York Times» была амвоном, с которого Рестон проповедовал свои кальвинистские взгляды на жизнь, поражал тысячи американцев безупречной логикой и острым словом, влиял на ученых, студентов и политиков, иногда даже раздражал президентов – Эйзенхауэр как-то спросил: «Да кто он такой, черт возьми, чтоб учить меня править страной?»

В общем, пока Рестон вел колонку и управлял своим бюро, как хотел, – эту прерогативу он считал вполне законной, так как лично нес на себе бремя ответственности за успех, – он мог спокойно жить в Вашингтоне и оставаться довольным жизнью человеком. Все так и оставалось, пока жив был Орвил Драйфус. Но весной 1963‑го Драйфус умер. Ему было пятьдесят.

Умер он от сердечной недостаточности вскоре после завершения 114-дневной газетной забастовки; как уверяли друзья, это тяжелое и напряженное время напрочь подорвало его здоровье. Именно он в критический момент, когда переговоры, казалось, вот-вот взорвутся взаимными обвинениями, убедил стороны продолжить договариваться и забыть о вражде. Причем изрядную долю враждебности вызывал коллега и советник Драйфуса Амори Брэдфорд, генеральный управляющий «Times» и на тот момент главный представитель комитета нью-йоркских издателей в профсоюзе. «The New York Times» уже после окончания забастовки (но до кончины Драйфуса) опубликовала большую аналитическую статью – образец журналистики подлинно независимой. В этой статье говорилось, что Амори Брэдфорд «вносил в конференц-зал столько ледяной ненависти, что у модератора не раз появлялось желание попросить администрацию отеля прибавить отопление в батареях». Статья, написанная Эйбрахамом Раскином, характеризовала Брэдфорда как «надменного» человека с «терпением как у пороховой бочки», который назвал методы мэра по борьбе с забастовкой «идиотскими» и заявил, что «ему до смерти надоела вся эта процедура».

Когда Катледж прочел статью Раскина, он тут же позвонил Драйфусу и попросил взглянуть на ее. Драйфус пообещал прочесть уже когда статья выйдет в «Times». Катледж все же уговорил его ознакомиться с текстом до публикации – Драйфус взял черновик с собой в Центральный парк, чтобы прочесть в тиши и одиночестве на берегу озера. А Катледж остался в кабинете, не понимая, как отреагирует Драйфус и следует ли подписывать статью в печать. Но вернувшись, Драйфус вернул черновик, сказав, что Катледж может ее печатать.

Амори Брэдфорд, увидев экземпляр статьи Раскина, пришел в ярость и умолял Драйфуса пустить ее под нож. Драйфус ответил, что не считает себя вправе цензурировать новости. Издатель знал, что Катледж не сомневается в точности слов Раскина, потому и дал добро на публикацию.

На похороны Орвила Драйфуса в храме Эману-Эл на Пятой авеню собралось две тысячи человек. Амори Брэдфорд не сел в первых рядах среди редакторов «Times», а выбрал себе место на несколько рядов сзади – Гаррисон Солсбери, у которого был нюх на такие вещи, мгновенно предсказал скорую отставку Брэдфорда.

Надгробную речь произнес Джеймс Рестон, и она стала прекрасно выписанным портретом издателя с