Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

в книге Олафа фон Бреверна «Семья фон Бреверн» — кстати, как и нас, московских Бревернов, которых, правда, от западного мира отделял железный занавес», — думала я, садясь за письменный стол и, по обыкновению, принимаясь перечитывать переведенный вчера кусок романа Эсы де Кейроша «Город и горы», который тут же (и слава богу) унес меня в век девятнадцатый.

— Все в порядке, сеньор! Животных сейчас приведут. Не удалось только раздобыть седло для вашей лошади, сеньор Жасинто.

То был носильщик Пимента, добрый малый, который принес нам пару разрозненных и заржавленных шпор. Правда, совсем скоро в овраге появился и ослик с привязанным к спине вьючным седлом, и лошадь серой масти, и подросток с охотничьей собакой. Мы дружески пожали потную руку Пименты и стали подниматься по дороге, которая с тех давних времен, когда ее попирали тяжелые, кованые сапоги Жасинто четырнадцатого века, не стала ни гладкой, ни менее крутой. Когда же мы миновали шаткий деревянный мостик, мой Жасинто вдруг неожиданно обнаружившимся у него острым хозяйским глазом отметил, сколь отягчены были плодами оливковые деревья. И совсем скоро ни с чем не сравнимая красота благословенной Сьерры заставила нас забыть о всех треволнениях.

С каким же блеском и каким вдохновением создавал ее божественный художник, как старательно оберегал и заботился о ней, как щедро в столь любезной его сердцу Португалии наполнял ее недра несметными сокровищами!

Крутые каменные бока ущелий поросли густым светло-зеленым лесом, живо напоминавшим мох, в который так и хотелось броситься и поваляться. С холмов, двумя грядами тянувшихся по обе стороны ухабистой дороги, свисали и переплетались раскидистые ветви деревьев, образуя зеленый шатер, укрывавший и ездока, и лошадь от солнца. Он источал благоухание, едва взлетавшая птица касалась его крылом. Сквозь вековую, поросшую плющом ограду возделанных земель проросли извивавшиеся, как змеи, и тоже обвитые плющом корни. На любом участке земли, в каждой трещине и на каждом бугорке цвели дикие цветы. А на склонах холмов красовались белые скалы. Одни из них грели на солнце свои отполированные ветром бока, а другие, поросшие лишайником и колючим кустарником, напоминали, выдаваясь вперед, изукрашенный нос галеры. То здесь, то там друг к другу жались жалкие, неведомо как туда вскарабкавшиеся, а теперь и покосившиеся домишки, которые смотрели на мир черными глазницами своих окон из-под нависших, словно густые брови, вьющихся растений.

Со всех сторон бежала и журчала дающая жизнь живая вода. Резвые ручейки, пересмеиваясь с нашедшими приют в их русле мелкими камушками, быстро струились меж ног нашей лошади и осла. Своевольные гордые горные ручьи с шумом бросались с утеса на утес и, повисая тонкими прямыми сверкающими нитями, напоминали серебряные струны гитары, а будучи пойманными в трубы, спокойно бежали по ним, чтобы напоить человека и скотину Иногда открывавшееся взору плоскогорье оказывалось засеянным зерновыми, над которыми, точно хозяин и страж, господствовал одинокий ветвистый вековой дуб.

Поднимаясь все выше и выше, мы миновали горную деревушку в десять-двенадцать домов, укрытых тенью смоковниц, над черепичными крышами которых уже вился смолистый дым еловых шишек. На отдаленных вершинах над чернеющими задумчивыми соснами высвечивались белые часовенки. Прозрачный чистый воздух проникал в душу, и душа обретала силу и радость бытия.

Жасинто, ехавший впереди на своей серой лошади, то и дело вздыхая, восклицал: «Какая красота!»

Следуя за ним на осле, как Санчо Панса за Дон-Кихотом, я вторил ему:

«Какая красота! Наконец, наконец мы дома. И мы останемся здесь, с тобой, приветливая, благодатная, дышащая покоем и плодородием Сьерра, благословенная среди всех прочих гор и горных хребтов!»

«Да, похоже, Париж со всей его изощренностью, цивилизацией, утонченной чувственностью и свободой нравов, а скорее, откровенной безнравственностью, которой он дышал в те годы, более чем надоел Эсе де Кейрошу — консулу Португалии, и он последние десять лет жизни явно скучал в утопавшем в зелени парижском особняке, мечтая о возвращении на родину к своим пенатам, если с такой сердечной нежностью описывал милую его сердцу и уму родную Португалию», — подумала я.

Резкий телефонный звонок вернул меня из Парижа конца девятнадцатого века в Россию конца двадцатого.

— Лилечка, — услышала я в трубке, — это Сережа.

Несмотря на большую разницу в возрасте, Сережа Гончаренко — автор нашей редакции — всегда называл меня, естественно, с моего молчаливого согласия, Лилечкой. А почему нет? Ведь называла же я шестидесятилетнюю Инну Юрьевну Тынянову — Инночкой, когда мы работали над ее переводами.

— Ты меня слышишь? Извини, что звоню так рано и отрываю тебя от работы. Но тут вот какое дело. Мне предложили выступить с докладом в Пенне…

— Где, где? — перебила я его.

— В Италии, на международном симпозиуме, который должен состояться в городе Пенне двадцать седьмого ноября этого, девяносто восьмого, года по случаю получения Нобелевской премии португальским писателем Жозе Сарамаго. Естественно, я отказался — я же не португалист — и посоветовал обратиться к тебе. Сказал, что ты не только португалист-переводчик, но и бывший редактор издательства «Художественная литература», и член Союза писателей России — это для них очень, очень важно.

Я молча слушала его.

— Италия пришлет тебе персональное приглашение, — продолжал он, — оплатит проезд туда и обратно, а также проживание и питание в гостинице, ты слышишь?

— Слышу, слышу, но не знаю, что ответить. Это так неожиданно. И что, я из России поеду одна?

— Да нет, с тобой поедет группа российских писателей. Кто точно, я не знаю, но они едут по своим делам, а ты поедешь по своим. Все подробно тебе расскажет (и он назвал фамилию, которую я уже не помню). Я ему дал твой телефон. Только не отказывайся, слышишь? Не отказывайся!

— Да я ведь Сарамаго не переводила, вернее сказать, получив от него книги и письмо с предложением что-нибудь из присланного перевести, отказалась, сославшись на то, что перевожу роман Алвеса Редола «Яма слепых». А если честно, не люблю я, Сережка, сплошняк, в котором нет ни точек, ни запятых, во всяком случае, в тех его вещах, что я держала в руках. Знаки препинания для меня, как и для всех, конечно, — не только интонационное расчленение текста, но и инструмент выражения эмоций. Да и герои его романов — не мои! Даже не знаю, что тебе ответить и что мне делать!

— Ждать звонка, писать доклад и ехать в Италию! Если, конечно, завтра ты не сдаешь перевод. Кстати, а над чем ты сейчас работаешь?

— Перевожу последний, посмертно изданный роман Эсы де Кейроша «Город и горы». Ты должен знать Эсу по гослитовскому тому БВЛ