Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

итальянском консульстве, получая визы. Но тут Женин вопросительный взгляд задерживается на моем соседе. Слева от меня сидит Валентин Распутин с женой (она его сопровождала, как Тоня — Фазиля). Женя, еще выше подняв брови, смотрит на меня.

— А вот там, — говорю я ему, — еще сидит Фазиль Искандер, а дальше — Петрушевская. И мне с ними всеми по пути в Пенне.

— A-а, понятно, — говорит он и исчезает в хвосте самолета.

От усталости и недосыпа (пришлось встать в четыре утра) я, пожевав что-то, впадаю в спячку и просыпаюсь только на подлете к Риму, когда самолет уже идет на посадку.

Все в порядке, мы в римском аэропорту. После ноябрьского холода в Москве здесь просто тепло: солнышко, зеленая травка, цветочки. Тут же в аэропорту нас подбирает маленький автобус, в котором нам предстоит пересечь итальянский сапожок поперек, чтобы оказаться на Адриатике. И мы едем, едем, едем. Сегодня уже не помню, сколько часов, но долго, то по открытому шоссе, то скрываясь в длинных темных туннелях, проложенных в горах, на которых, подобно огромным осиным ульям, лепятся один к другому разноцветные домишки местных жителей. Потом опять шоссе, вдоль которого то справа, то слева стеной стоят схваченные (по-моему, железной сеткой) осыпающиеся прямо на дорогу скалы, вернее, камни. И всюду, куда ни глянь, таблички: «Privado», «Privado», «Privado» — частная собственность, частная собственность, частная собственность.

И тут уж никаких тебе возможностей: мальчики — направо, девочки — налево. Всё в свое время и в специально отведенных местах, где можно и руки помыть, и воды попить, и что-нибудь купить поесть: цивилизация! Вот так!

В какой-то момент я начинаю чувствовать, что дорога пошла вверх. Воздух становится все холоднее и холоднее. Похоже, скоро перевал — высшая точка подгь-ема. И вдруг в одно мгновение все вокруг становится белым-бело. Огромные белые хлопья снега залепляют окна машины. Да, это — перевал. Мои коллеги и попутчики начинают согреваться коньяком. А я — кутаться в мохеровый шарф.

— Еще немного, и дорога пойдет вниз и снова будет лето, — перевела нам Люся Петрушевская слова шофера, хорошо знающего резкие перемены погоды на этом участке пути.

«Какая молодец, — подумала я, — хорошо подготовилась к общению со своими читателями на их родном языке». (Всегда приятно, когда приезжающие к нам в Россию иностранцы хоть как-то говорят по-русски.)

Но лето не лето, а хорошая осень с висящей на деревьях спелой ярко-оранжевой хурмой и темно-красными розами в белых снежных шапочках, которые почти тут же и растаяли, встретила нас часа через полтора у порога гостиницы Vestini, где мы должны были жить и работать.

Первые дни я, вполне удобно устроившись в своем номере, следуя программе и соблюдая предложенный распорядок дня, знакомилась с городом и его окрестностями, но в часы заседаний всегда была в зале и слушала наших известных прозаиков, которые отвечали на вопросы собравшихся здесь учеников колледжа и отцов города, сражаясь друг с другом (скажем так) за получение международной премии города Пенне.

Услышав выступление Петрушевской на итальянском языке (не важно, каком!), зал бурно зааплодировал. И, как оказалось позже, первую премию получила именно она. Следует сказать, что оценку каждому нашему конкурсанту давали ученики колледжа. А потому небезынтересно было бы узнать, сумел ли переводчик (ведь это художественная литература!) адекватно донести до читателя (итальянца) психологизм такого писателя, как Людмила Петрушевская, или драматизм и высокую нравственность Валентина Распутина, или особенности эпического письма Фазиля Искандера, с которым мы, выйдя в перерыве из зала заседания, обсуждали эту серьезную проблему.

Люся Петрушевская — неуемно творческий человек. Не успела спуститься с гор, разобрать чемодан и устроиться в номере, куда она меня пригласила после обеда, чтобы показать мне, как включается обогреватель (за столом я пожаловалась, что у меня в номере холодно), как тут же, заглянув ко мне в номер, побежала в магазин, купила акварель и стала писать «портрет» только что сорванных роз, что встречали нас, снегом укрытые, у входа в гостиницу. Спустя два дня, узнав, что я бывший редактор издательства «Художественная литература», Люся сама принесла мне почитать ее последнюю книгу, что было с ее стороны просто замечательно. Правда, у меня на прикроватном столике уже лежала книга Валентина Распутина, но читать по-настоящему, честно говоря, я просто не могла ни то, ни другое. Дело в том, что я уже начинала волноваться.

Дни шли, а перевода моего доклада о Сарамаго, который был сдан мной еще в Москве, все не было и не было.

— В Москве не перевели, — сказал мне «ответственный» (назовем его так) за нашу поездку. Будут переводить здесь, в Италии.

— И когда же будет перевод? — спросила я. — Мне же все-таки посмотреть его надо, а на это нужно время.

— Будет, будет время!

— Когда-а? — спросила я, не надеясь на ответ «ответственного», который тут же, как только к нам со своим вопросом подошел Фазиль Искандер, ушел от моего вопроса. Неясность всегда меня раздражала.

Возможно, «ответственный» ждал приезда Евгения Сидорова.

Конкурс наших прозаиков шел к концу, а Сидорова все не было и не было, как не было и мне ответа, когда же будет готов перевод. Между тем, мое имя и имена моих коллег-португалистов из других стран красовались на афишах, развешанных по всему городу.

Жду. Снова спрашиваю, где же перевод моего доклада и когда, наконец, он будет? Раздражение мое нарастает.

Между тем, Евгений Сидоров с женой уже прибыли, и по утрам он совершал моцион вокруг гостиницы, мельком здороваясь со мной.

Наконец, после завтрака «ответственный» говорит мне, что надо бы несколько сократить вступление о себе самой…

— Невозможно, — отвечаю я, — потому что только мой огромный труд португалиста (я имею в виду количество отредактированных и переведенных мною книг), о котором я говорю на первой странице, дает мне право сказать то, что я хочу сказать о Сарамаго и издании его произведений в России.

«Да, — думала я, — похоже, моя оценка восприятия творчества Сарамаго российским читателем кого-то не устраивает, хотя это и объективная реальность. Но кого? Итальянских коммунистов, товарищей Сарамаго по партии? Так ведь их я вижу только за нашим обеденным столом в ресторане, а в зале-то их нет! А может, самого Евгения Сидорова? Ведь именно он должен открывать симпозиум и, естественно, за здравие, а не за упокой. А что он мог узнать о творчестве Сарамаго, прочтя одну-единственную имеющуюся в библиотеке ЦДЛ книгу, а именно: роман «Поднявшиеся с земли»? А ведь русский читатель уже знаком и с «Воспоминанием о монастыре», и с «Евангелием от Иисуса».