Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

После того как переворот Бонапарта заставил его уйти в отставку, Токвиль задумался о том, почему Франция и Европа с таким трудом адаптируются к демократической эпохе. В 1856 г. вышла в свет его работа «Старый режим и революция», где он утверждал, что революция представляла собой зеркальное отражение прежней монархии: королевский абсолютизм, лишая аристократию политических функций, но оставляя нетронутыми её привилегии, породил культуру демократической зависти, которая заставила революцию поставить равенство (то есть уравнительство) выше индивидуальной свободы. Поэтому народный суверенитет оказался столь же абсолютным, что и прежний королевский, приведя в итоге к якобинской централизации, а затем к диктатуре двух Наполеонов[209].

Стремясь найти объяснение такому неправильному результату, Токвиль расширил круг сопоставлений[210]: ранее он уже добавил Америку к обычному сравнению Франции с Англией, а теперь при подготовке книги о революции выучил немецкий язык, чтобы исследовать четвёртый пример — почти нетронутые «старые режимы» за Рейном. Он даже бросил взгляд на пятый — царскую Россию, прочитав известную в то время книгу 1847–1852 гг. о русской крестьянской общине, написанную бароном фон Гакстгаузеном. Его отклик достоин того, чтобы стоять в одном ряду со знаменитым сравнением России и Америки в заключительной части «Демократии в Америке»: «С одной стороны, мы видим народ, законодательно прикреплённый к земле, как в X в., а с другой — постоянную географическую и социальную неугомонность, свойственную американцам… Это производит впечатление Америки без просвещения и свободы. Демократическое общество, которое пугает»[211].

Аналогичное разочарование во французской революционной традиции постигло единомышленника Мишле — республиканца Эдгара Кине[212], хотя, в отличие от своего друга, Кине считал, что 1789 г. стал не столько прорывом, сколько красивым поражением. Подобно Токвилю, он отчасти винил в таком исходе институциональное наследие «старого режима». Однако разница заключалась в том, что Кине в равной мере возлагал вину и на католичество. Не будучи протестантом, как Гизо, Кине, тем не менее, полагал, что провал Реформации во Франции оставил революцию лицом к лицу со слишком многими проблемами одновременно, чтобы хоть одну из них можно было решить либеральным способом. Он снова проводил сравнение с Англией, разрешившей религиозную проблему в XVI в., а конституционную — в XVII в., что помогло ей легче пережить пришествие демократического равенства в XIX в.[213] Тезис о перенапряжении революции и католическом наследии в 1789 г. определённо стоит обдумать.

Поколение 1870 г. При Третьей республике смысл революции вновь изменился. Поскольку республика родилась из бедствий 1870–1871 гг., первым прозвучало негативное суждение о революции, принадлежавшее Ипполиту Тэну[214]. Подобно орлеанистам, он был англофилом, что объясняло его враждебность к якобинской кульминации революции. Но, в отличие от них, Тэн враждебно относился к революции в целом, находя истоки террора в первоначальной «анархии» 1789 г. и даже в абстрактном и уравнительном esprit classique (классическом духе) времён «старого режима». Поэтому его труд «Истоки современной Франции», начатый в 1876 г., представлял собой свод пессимистических воззрений на современную Францию. Подобный пессимизм периодически прорывался и у таких роялистов, как Пьер Гаксотт, Жак Бэнвиль и Шарль Моррас.

Однако после 1870 г. возобладал позитивный тон. В том году, когда книга Тэна пошла в печать, новый режим попал в руки республиканцев, которые, разумеется, вели свою родословную в той же мере от 1792 г., что и от 1789-го. «Революция — единое целое», — сказал «дрейфусар» Клемансо. День взятия Бастилии в 1880 г. стал национальным праздником, а «Марсельеза» — государственным гимном. Был объявлен сбор средств по подписке на сооружение статуи Свободы в порту Нью-Йорка. Монумент передали в дар США в 1889 г., на двойной столетний юбилей: взятия Бастилии и принятия американской конституции.

Приверженность республики принципу всеобщего избирательного права подразумевала введение всеобщего начального образования, призванного воспитать молодёжь в надлежащем патриотическом духе, а эта миссия, в свою очередь, требовала соответствующего корпуса исторических работ. В 1886 г. в Сорбонне, преобразованной в исследовательский университет по немецкому образцу, была создана кафедра истории революции. В 1901 г. возглавивший её Франсуа Олар ответил Тэну «Политической историей Французской революции», где уверенно выводил Первую республику из принципов 1789 г. и оправдывал террор интересами национальной обороны от нападений из-за рубежа и мятежа внутри страны. С тех пор такую позицию называют «теорией обстоятельств». Героя Олар видел в приземлённом Дантоне, демократе и патриоте, а перегибы террора сваливал на фанатика Робеспьера[215]. Это разграничение продолжает жить в господствующем республиканском мифе: в Париже сегодня есть знаменитый памятник Дантону и рядом улица Дантона, тогда как Неподкупному ни одного памятника нигде не поставили.

Поколение 1900 г. Не успел ортодоксальный взгляд утвердиться, как его ниспровергло появление социализма как массового движения. В том же году, когда Олар занимался своим политическим синтезом, Жан Жорес за пределами академии приступил к написанию четырёхтомной социалистической истории революции. Ранее великая эпопея, даже у Мишле, изображалась под углом зрения «сверху» путём изложения протоколов революционных собраний и описания деяний главных лидеров. Жорес рассказывал историю «снизу», с помощью архивных материалов, посвящённых экономическим проблемам и политической активности масс. Его основная мысль, в равной степени в духе Мишле и Маркса, заключалась в том, что существующая республика в конечном счёте должна стать социальной[216].

Но, как только на это было обращено внимание, умами исследователей данной темы завладела советская модель, показывавшая, что на деле может означать социализм; бывший ученик Олара Альбер Матьез предпринял попытку в отражённом свете Октября реабилитировать жестокий террор Робеспьера. Комитет общественного спасения, который устанавливал контроль над ценами (максимум), стал у него уже не только правительством национальной обороны, но и зародышем диктатуры пролетариата, увы, задушенной реакционной термидорианской буржуазией. Соответственно Матьез чернил оларовского Дантона и пел дифирамбы своему Робеспьеру, который якобы вёл настоящую кампанию за социализм против существующего республиканского истеблишмента. Однако этому первому квазимарксизму недоставало социологической глубины, поскольку Матьез подробно расписывал «дороговизну» в годы террора, как будто она могла объяснить диктатуру республиканской «добродетели», установленную Неподкупным[217]. В любом случае, отход Матьеза от взглядов Олара положил конец недолгой жизни течения, которое можно назвать неоякобинским «вигизмом». Следующие полвека в исследованиях революции царил Маркс.

Поколение 1936 г. Расцвета это движение достигло благодаря преемнику Олара в Сорбонне — Жоржу Лефевру[218]. Его социалистическое и марксистское, в духе Жюля Геда, творчество предлагает максимум того, на что способна социальная интерпретация революции. В начале 1920-х гг., следуя примеру дореволюционных российских учёных, много