Путешествие в пушкинский Петербург - Аркадий Моисеевич Гордин

Сцену освещало множество масляных плошек, расставленных вдоль рампы. Зрительный зал во время спектакля освещался большой люстрой. Ее зажигали на чердаке и затем через люк в потолке на тросе спускали в зал.

Сцена Большого театра была огромной – на ней одновременно могло поместиться несколько сот человек. Чрезвычайно сложными и весьма совершенными были театральные машины, игравшие важную роль в некоторых оперных и балетных представлениях. В волшебных операх – таких, как «Русалка» или «Илья-богатырь», – с помощью машин демонстрировали полеты драконов, полеты героев на облаке, раскалывающиеся горы, внезапно низвергающиеся с гор водопады, фейерверки, молнии и т. п. «В первый раз в жизни удалось мне видеть такой диковинный богатый спектакль, – писал об опере „Князь-невидимка“ С. П. Жихарев. – …Декорации большей частью кисти Корсини и Гонзаго. Это настоящие чародеи; машинист не отстал от них и удивляет своим искусством: то видите вы слона, который ходит по сцене, как живой, поворачивает глазами и действует хоботом; то Личарда – Воробьев, не двигаясь с места, двенадцать раз кряду превращается в разные виды; то у Цымбалды вырастает сажень в десять рука, и все это делается так быстро и натурально, что не успеешь глазом мигнуть, как превращение и совершилось».

На сцене Большого театра выступали русские и французские актеры. Они же попеременно играли и на сцене деревянного Малого театра, который находился на Невском проспекте возле Аничкова дворца. Театр был перестроенным дворцовым павильоном. По имени театрального чиновника, руководившего перестройкой, его иногда именовали театром Казасси. Здесь все выглядело куда скромнее, чем в Большом театре, но зал нравился зрителям – в нем отовсюду было хорошо видно и слышно. Посещала Малый театр в основном светская публика. Богатые люди, абонировавшие ложи, сами заботились об их убранстве – поэтому интерьер театра Казасси отличался некоторой пестротой.

Немецкая труппа до конца 1810-х годов играла в театральном зале дома Кушелева на Дворцовой площади. Театр этот именовался Немецким, или Новым. Он имел вид довольно запущенный – позолота потемнела, драпировки поистерлись, люстра горела тускло, на сцене стояли выцветшие декорации. Как сообщал в 1820 году «Новейший путеводитель по Санкт-Петербургу», спектакли в Немецком театре шли всякий день, кроме вторника и пятницы, – «поелику купечествующий немец в эти дни по вечерам занимался приготовлением писем на почту». Рассказывали, что трудолюбивые немки во время представления, чтобы не терять времени даром, занимались вязанием. В самых трогательных местах прерывали работу, утирали слезы, а затем снова принимались за спицы. Фельетонист «Северной пчелы» сетовал на немецких дам за их обыкновение посещать партер (русские дамы ездили в ложи): «Соседство дамы бывает почти всегда приятно, – писал он, – но горе тому, кто сидит в ряду позади кресел, занятых дамами. Огромные шляпы, как павлиньи хвосты, закрывают от него сцену. Один мой приятель предложил брать с дам полуторную цену за вход в кресла – и дельно!»

В те годы, когда был закрыт пострадавший от пожара Большой театр, в Немецком часто играли русские актеры. В 1817 году его, вероятно, посещал Пушкин.

Русская и французская труппы постоянно выступали и на сцене придворного Эрмитажного театра. Его построил в 1783–1787 годах Джакомо Кваренги.

Сцена Эрмитажного театра не уступала по величине сценам общественных театров, а его зрительный зал, построенный в «античном» вкусе, был рассчитан на очень небольшое число зрителей, до 400 человек. Стены полукруглого зала Кваренги украсил нишами с фигурами девяти муз и Аполлона. Над нишами он поместил барельефы знаменитых в то время композиторов и драматических писателей, среди них Расина, Мольера, Вольтера, Сумарокова.

Предназначенный для увеселения двора, Эрмитажный театр иногда использовался не по назначению. Так, в феврале 1823 года Александр I повелел «театральную залу в Эрмитажном театре, да и самую сцену театра, очистить для учения 1-го баталиона лейб-гвардии Преображенского полка и дверь, выходящую из казарм сего баталиона в Эрмитажный театр, – отворить».

Великолепные домашние театры, подобные Эрмитажному, существовали и во дворцах богатых столичных вельмож.

Дворян-театралов в Петербурге было немало. Страсть к театру питали и скучающие помещики, и молодые аристократы, и гвардейские офицеры, вернувшиеся из Парижа. Но, разумеется, столичная публика состояла отнюдь не только из людей «хорошего общества». Она была весьма пестрой. «Театр, концерт, – заметил Гоголь, – вот те пункты, где сталкиваются классы петербургских обществ и имеют время вдоволь насмотреться друг на друга».

В зрительном зале социальная иерархия Петербурга видна была очень отчетливо: всякий занимал и здесь место, соответствовавшее его общественному положению. Естественным регулятором такого распределения мест служили цены на билеты. В начале 1830-х годов журналист сетовал: «Давно ли за кресла в театр платили по 2 рубля с полтиной, а за вход в партер (куда прежде хаживали офицеры гвардии и все порядочные из холостых людей) по рублю? В течение двадцати лет цена за вход в спектакли увеличилась до 5 рублей».

Впрочем, дорогие места дорожали заметнее, чем дешевые. В 1830 году вход на балкон и в галерею (или раек) Большого театра стоил от 50 копеек до 2 рублей 50 копеек. Места за креслами стоили уже по 3 рубля 50 копеек, кресла – по 5 рублей, места в ложах – от 7 до 20 рублей.

Те, кто на социальной лестнице занимали нижние места, в театре, напротив, оказывались на самой верхотуре.

Раек – это слуги, приказчики, торговцы, что победнее, – самая нетребовательная и благодарная публика.

Ложи – здесь располагаются знать и те, кто тянется к знати и возле нее вьется. В полутьме лож сверкают ордена и брильянты. «Я видела сегодня княгиню Куракину, дорогая маменька, – рассказывает попавшая в столичный театр провинциалка, – наши ложи были рядом, она меня не узнала сначала, но я ее хорошо узнала, поверите ли, она совсем не переменилась… На спектакле было довольно много народу и как нарядно, вы не поверите. Все молодые девицы едут с прическами, как на бал, и с открытой шеей, все дамы в шляпах с цветами и перьями…» Нередко ложи абонировали на весь сезон.

Партер, или кресла, – «значительная часть нашего партера (т. е. кресел) слишком занята судьбою Европы и отечества, слишком утомлена трудами, слишком глубокомысленна, слишком важна, слишком осторожна в изъявлении душевных движений, дабы принимать какое-нибудь участие в достоинстве драматического искусства (к тому же русского). И если в половине седьмого часу одни и те же лица являются из казарм и совета занять первые ряды абонированных кресел, то это более для них условный этикет, нежели приятное отдохновение. Ни в каком случае невозможно требовать от холодной их рассеянности здравых понятий и суждений, и того менее – движения какого-нибудь чувства. Следовательно, они служат только почетным украшением Большого каменного театра, но вовсе не принадлежат ни к толпе любителей, ни