Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - Борис Васильевич Марков

в пустоте, но он вызывает сочувствие. Вытянутая вперед рука Бара поместилась в картине лишь наполовину, и это символизировало незавершенность и оборванность его жизни. Нагое тело изображено на таком же нейтральном фоне, как и фигура Марата. Но здесь нет декораций и явно господствует космическая пустота, скрадывающая земную историю юноши. Угасание, смерть и пустота — вот что символизирует революцию. Вместе с тем тело Бара изображено явно эротично. Девичье лицо, локоны, полноватые бедра и маленькие гениталии делают его андрогинной фигурой. Конечно, это не возвращение женственности революции и не шаг назад к Марианне. Вместе с тем портрет Бара явно отличается от маскулинных фигур революции, которые постепенно вытеснили образы женщин из революционной символики. На место полногрудой Марианны и мускулистого Геркулеса приходит бесполый символ. Ребенок, невинный и не позаботившийся о самосохранении, — вот что только и может оправдать революцию. Рисуя тела, а не пространства, Давид стремился изобразить солидарность и общность. Но эти пространства пусты, и это кажется намеком на сегодняшнюю разобщенность и одиночество. Они тоже символизируются телесно. Но сегодня пространство и тело как бы враждебны друг к другу и их различие — свидетельство секуляризации общества, которое атомизировало индивидов, предоставило им комфортные индивидуальные пространства, но не устранило и не удовлетворило старую тягу к телесному контакту.

ПРОСТРАНСТВА ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ

Почему в Англии не было столько революций, как во Франции? Ведь Лондон — один из богатейших и величайших городов мира. Там тоже были улицы и площади. Но, может быть, не было бедноты, Жившей на хлебе и воде, дрожавшей от одной мысли о повышении Цен на продукты питания? Прогуливающийся по Лондону турист обычно изумляется богатству и красоте города, воспринимает его как новый Рим: великолепные правительственные здания, богатые кварталы банкиров и дельцов, импозантные виллы землевладельцев, степенные строения среднего класса, облицованные камнем и украшенные орнаментом. Конечно, и в других городах есть отдельно стоящие великолепные здания и даже красивые улицы, однако Лондон, казалось, был лишен трущоб, которые уродуют любой город, и являл взору все богатства мира.

Поражает еще одна особенность этого города — порядок и спокойствие, царившие на улицах. Все иностранцы отмечают вежливость и даже благожелательность лондонцев. Но самое поразительное состоит в политической индифферентности жителей. Между тем Англия была передовой промышленной страной, в которой очень рано сформировалось классовое сознание. Более того, если проявить любопытство, простирающееся за видимое великолепие фасадов, то окажется, что имущественное расслоение в Лондоне было более высоким, чем, например, в Париже, непрерывно сотрясаемом революциями в течение всего XIX столетия. Может быть, колониальная политика позволила не только нажиться богатым, но и повысить уровень жизни бедных по сравнению с другими странами? На самом деле, Лондон вовсе не обеспечивал своей бедноте более высокий уровень жизни, чем, скажем, в Париже. Как и все торговые города, он вскоре стал жертвой ориентации на международную торговлю. В отличие от Рима, постепенно складывающегося в течение столетий и являвшегося образцом для строительства городов в провинции, с которой он был связан хорошими дорогами, Лондон вырос буквально на глазах одного поколения и за годы правления Эдуарда втянул в себя чуть ли не четверть населения страны. Его жители ели американский хлеб, носили одежду из австралийской шерсти и индийского хлопка. Все они были выходцами из провинций, но их приток в город не объясним промышленной революцией. Лондон не был промышленным центром, как Манчестер или Бирмингем с их фабриками и верфями. Это был город купцов и банкиров. Что влекло в него бедноту? Рабочих мест не было, жизнь была дорогой, и поэтому приток в него огромного количества людей нельзя объяснить обезземеливанием крестьян и ростом фабрик и заводов. Рост больших городов выглядит каким-то бессмысленным, беспричинным процессом. Может быть, люди уезжали с насиженных мест в поисках свободы от давивших на селянина традиций и условностей? Это хоть как-то объясняет целостность города и относительное единодушие горожан, которых в столицах объединяет не классовое сознание, а желание независимости, стремление к зрелищам и развлечениям, которые дает город.

Отличие Лондона от Рима и современных мировых столиц состоит также в отсутствии центральной власти, которая отслеживает и контролирует порядок. При этом Лондон в архитектурном отношении выглядит совершенным социальным устройством. Земля — главная ценность в городе принадлежала землевладельцам, и они без всяких указаний власти использовали ее весьма рационально: дома бедноты в центре сносились, и она селилась на окраине. Раньше других городов в Лондоне сложилась дифференциация городских кварталов по уровню дохода их жителей. Эта дифференциация была очень высокой: 1 % жителей владел 70 % собственности. Огромная часть жителей имела низкий доход, и не было перспектив его повышения. Это еще раз заставляет задуматься над тем, почему же в городе не было социальных потрясений? Да, кварталы бедноты были отделены от богатых кварталов широкими улицами, по которым в случае необходимости могли передвигаться воинские части. Но все-таки эти перегородки были прозрачными, и не они сдерживали англичан, которые действительно отличаются апатией и нежеланием рисковать ради краткого удовольствия бунта и грабежа.

В. Беньямин — величайший философ-турист начала нашего века отмечал индивидуализм жителей Лондона. Этому замечанию можно поверить. Но о чем идет речь? Вообще индивидуализм присущ буржуазному сознанию и составляет его родовой признак. Философия индивидуализма разрабатывалась не только в Англии, но во Франции и Америке, Токвиль охарактеризовал его, однако, не как идеологию, а как своеобразную психологию: чувство дистанции по отношению к другим и к массе. Речь идет не об изолированном индивиде — рыцаре разума, морального долга или веры и не о трансцендентальных субъектах науки, морали, религии, права. «Разумный индивид» Декарта, «робинзон» Локка, «самодеятельное Я» Фихте и т. п. конструкции были продуктом размышлений не только за письменным столом, но имели места своего производства и в пространстве города. При этом можно предположить, что в процессе их реализации возникало нечто отличающееся от философских моделей, что, в свою очередь, приводило к корректировке этих моделей. Изменение последних также не объясняется исключительно логикой их внутренней истории, где действует критика и рациональность.