Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

сумбурная и не слишком доказательная. Чтоб не быть голословным, придется и открыть журнал, и достать книжку с полки… Начав с дежурных восторгов по поводу «прежнего» Кушнера, ближе к концу автор признаёт, что «в целом поэтические достоинства сборника “Мелом и углём” непросто оспорить» и что и в этой книге «поэзия Александра Кушнера остается в итоге сама собой, наиболее концептуальных своих качеств ‹…› не утрачивая», – то есть вопрос имеем ли мы дело с «рассеиванием» волшебства или не рассеиванием, остается открытым. Собственно «критическая» часть, ради которой все и писалось, сосредоточилась в середине текста. И сводится, если не считать ссылок на других критиков кушнеровской поэзии, к снабженному оговоркой на «субъективное ощущение» признанию, что, мол, при чтении этой книги «не можешь отделаться от мысли, что утрачивается необходимый катарсис, оригинальная хлесткость лирического высказывания» и что кушнеровская «интонация начинает “провисать”». Конкретных претензий, если обобщить, я насчитал всего три, и они подкреплены выхваченными из книжки цитатами. Ну а я выхвачу другие.

Обвинение в «рассудочности» и даже «дидактике». Но кто не знает, что Кушнер как раз из тех очень немногих поэтов, кто (на всех этапах своего творчества) не только использует эту, в общем-то, чуждую поэзии материю, но и умеет придать ей поэтический смысл? Вот пример из той же книжки:

Закат Европы. В данном случае

Закат поэзии и прозы:

Они погасли и наскучили,

Они стоят, как паровозы…

Автор статьи приметил, что «ушла из него (из Кушнера. – А. А.) какая-то нотка умело темперированной лирической дерзости». Да? А вот это:

А бабочка стихи Державина читает

И радуется им: «Я – червь, – твердит, – я Бог!» –

кстати, расцитированное еще до выхода книги?

Ну и вообще налицо «тенденция к прозаизации стиха», в котором нет теперь «той мощи, стихового напора, куража». По мне, так есть:

Шуман, Шуберт, Шопен – эти «ша»

Словно кем-то подобраны были

С тайным умыслом, чтобы душа

Наша в детстве, средь скуки и пыли,

Догадалась, что жизнь хороша

И про нас наверху не забыли.

Не думаю, что эти примеры согласуются с утверждением нашего автора об «утрате былой степени конденсации» «волшебства» «в рамках отдельного стихотворения». Дело в ином, и не в поэте, а в читателе. Могу предположить, что автор, по причине весьма юного возраста, с прежним творчеством поэта знакомился по прошедшим двойной и тройной отбор «избранным» (а то и просто доверился стихам, отложившимся в памяти), а в живой, новой книге, сохраняющей, как это и бывает всегда, и вдох, и выдох, и паузы, и следы еще не остывшей работы, – разобраться просто не мог.

Но я не ради этой инвективы заговорил о Кушнере, а чтобы, иллюстрируя раньше сказанное, обратить внимание на изменения в поэзии даже этого, действительно «консервативного», автора. Суть их не столько в «оптике», сколько в поэтической «сверхзадаче» (совсем необязательно осознаваемой самим поэтом). В последние два десятка лет в творчестве его на место акмеистической (а кушнеровская поэзия несомненно продолжает эту линию) «тоске по мировой культуре» явилось отчетливое ощущение включенности в эту культуру – по разным причинам отсутствовавшее в русской поэзии едва ли не с начала девятнадцатого века, когда несколько русских поэтов впервые почувствовали себя частью исторической Европы. И это может быть важным не только для нашего мироощущения как такового, но и для переживания и – даст Бог! – преодоления того кризиса, о котором говорилось в начале беседы.

Допустим, манифестации, сверхзадачи, «тоска по мировой культуре» – все это нынче не в моде. А есть ли в современной поэзии течения?

«Течения» как направления мысли и творческих пристрастий всегда есть, но как только их пытаются оформить в нечто формально-целостное – исследователи, для простоты и удобства, сами ли участники, на основе дружеских связей или общей литературной политики, – сразу возникает тьма вопросов. «Школа гармонической точности» – это течение или просто появление некоторого количества поэтов (Жуковского, Пушкина, Баратынского), которые вырабатывают свой новый язык и уже тем сходны, что он отличается от прежнего? Вообще, меня всякая групповщина очень пугает. Поэты – настолько штучное явление, что, когда они объединяются, всегда происходит странное. Объединяются, как правило, или в целях самозащиты, или ради популяризации своего творчества, и это нормально.

Давайте возьмем концептуалистов. Кого к ним приписывают? Пригов, Кибиров, Рубинштейн, чуть ли не Гандлевского туда же причисляют. Но эти три первых поэта, они что, одинаковую поэтику используют? Кибиров восьмидесятых годов взахлеб писал свои, в сущности, очень романтические стихи. Пригов начинал как иронист – я, кстати, печатал его в «Арионе» именно как ирониста, – но перешел к своего рода искусству действа, разворачиваемого вокруг якобы стихотворения – не стихотворения, конечно, а симулякра, макета стихотворения, да он и сам про это говорил. То есть это вообще не совсем по разделу изящной словесности. А Рубинштейн – это попытка пограничного жанра, то, скорее, прозы, то поэзии с философским осмыслением действительности. Они между собою что – похожи?

Конечно, действующих лиц широкого поля современной поэзии можно сгруппировать по каким-то формальным или другим признакам, по исповедуемым ими творческим целям и т. п. Собственно, этим отчасти и занимается критика, пытаясь осмыслить происходящее. Но это очень большой и отдельный разговор, который окончательно будет завершен, как это всегда бывает, только постфактум – лет через сорок-пятьдесят, и уже не критиками, а литературоведами. А действующий поэт, за исключением откровенных маргиналов, по-моему, сегодня себя ни к чему не причисляет.

А как мыслит ничего не декларирующий, одиноко стоящий современный поэт? Согласны ли вы с утверждением Игоря Шайтанова, высказанным в его последней статье, что в ситуации постпостмодерна, когда поэтика осознается как исключительно лингвистический феномен, происходит, как бы сказал Томас Стернз Элиот, dissociation of genres – полная утрата жанрового мышления? Какие жанры востребованы современной поэзией, если вообще сегодняшняя поэзия – это жанровое явление?

Думаю, что в том или ином виде, часто скрытом, жанры присутствуют. Искусство на самом деле меняется, но гораздо медленнее, чем думают. И устроено по тому же принципу, что и все живое: растет из предшествующего. Ну, как дерево, ветки которого торчат во все стороны, даже навстречу друг дружке, но все растут одна из другой, а в конечном счете из общего ствола. Поэтому когда заявляют, что вот, мол, у нас совершенно новое искусство, и принимаются сбрасывать предшественников с парохода современности, я этому не верю.

В любом состоявшемся стихотворении в скрытом виде присутствует вся трехвековая (а по мне, так и домонгольская) история русской