Сталин против Гитлера: поэт против художника - Сергей Владимирович Кормилицын

немцы выдвинулись во Францию, местное население отлавливало и в лучшем случае задерживало всех, кому не повезло родиться блондинами, считая, что это – вражеские парашютисты-диверсанты. В Голландии такая же фобия коснулась священников, которых тоже принимали за переодетых парашютистов. Ну а в СССР под горячую руку вылавливали или уничтожали на месте почтальонов, милиционеров, собственных солдат, пытающихся прорваться к своим. В одном из июльских выпусков газеты «Правда» 1941 года рассказывается о том, как была предотвращена атака вражеских парашютистов, вышедших к расположению воинской части из леса с криками: «Мы свои! Не стреляйте!» Правда, официальная точка зрения такова, что немцы и в самом деле «широко применяли методы провокации и шантажа: переодевшись в красноармейскую форму и просачиваясь в наши боевые порядки, гитлеровцы зачастую выбрасывают белый флаг; переодетые в нашу форму немецкие солдаты подают команду на русском языке: «Командир приказал отходить»; отмечены факты, когда в форме командиров Красной Армии немцы просачиваются в наши боевые порядки и, подавая команду взводу, роте, направляют их под удары своих контратакующих резервов»[115]. Но как-то в это верится с трудом. Это ж сколько нужно было бы задействовать опытных лингвистов, способных произнести нужные фразы без акцента, чтобы сойти за своих!

Что и говорить, на фронте творился хаос. Утром 23 июня Сталин попытался связаться с командующим войсками Западного фронта генералом Павловым, затем – с выехавшими на фронт Шапошниковым, Куликом и начальником Генерального штаба Жуковым. Все было безуспешно. Окончательно точки над «i» расставил доклад Ватутина о положении на фронте, составленный по отрывочным, неполным данным, но не оставлявший места для надежды. К вечеру 23 июня поступило известие о сдаче Гродно, к ночи 30-го – о падении Минска. События развивались бесконтрольно. Пытаясь предотвратить панику, газеты и радио пичкали граждан сообщениями о том, что, де, противник несет тяжелые потери и уже отступает. И вчера он понес потери и отступал, и сегодня тоже. Только вот названия населенных пунктов в сводках говорили об обратном. И это – даже при том, что сводки безбожно врали, задерживая информацию на день-два-три[116]. И вот тут, как говорят, Сталина наконец «накрыло» осознанием происходящего. Он более чем реалистично смотрел на ситуацию, понимал, что вина за происходящее лежит на нем и только на нем, и был морально готов к тому, что его снимут с поста и арестуют. Это для человека, за последние годы стараниями своего окружения уверившегося в собственной непогрешимости, был немалый шок.

Впрочем, от шока он оправился достаточно быстро. По крайней мере, вскоре был образован Государственный Комитет обороны, утвержден «Мобилизационный народнохозяйственный план III квартала 1941 года», принято решение о производстве «тридцатьчетверок» на Сормовском заводе, проведено совещание с авиаконструкторами, рассмотрены перспективы партизанского движения. Но, между нами говоря, очень похоже, что спокойствие и деловитость Сталина были лишь маской. Потому что кадровые перестановки на фронтах, сама система отношений с армейским командованием говорят о том, что Сталин был буквально в панике. Генеральские головы летели с плеч, звания и должности тасовались со скоростью карточной колоды в руках нервного игрока. Но что-что, а держать лицо «отец народов» умел. Как вспоминает его переводчик Валентин Бережков, «Сталин обладал способностью очаровывать собеседников. Он, несомненно, был большой актер и мог создать образ обаятельного, скромного, даже простецкого человека. В первые недели войны, когда казалось, что Советский Союз вот-вот рухнет, все высокопоставленные иностранные посетители были настроены весьма пессимистически. А уезжали они из Москвы в полной уверенности, что советский народ будет сражаться и в конечном счете победит. Но ведь положение у нас было действительно катастрофическое. Враг неотвратимо двигался на Восток. Чуть ли не каждую ночь приходилось прятаться в бомбоубежищах. Так что же побуждало Гопкинса, Гарримана, Бивербрука и других опытных и скептически настроенных политиков менять свою точку зрения? Только беседы со Сталиным. Несмотря на казавшуюся безнадежной ситуацию, он умел создать атмосферу непринужденности, спокойствия./…/Сталин блефовал, но, по счастью, оказался прав. Так же как и тогда, когда после посещения британским министром иностранных дел Антони Иденом подмосковного фронта во второй половине декабря 1941 года он заявил: «Русские были два раза в Берлине, будут и в третий раз.» Неисправимые сталинисты могут расценить такое пророчество как свидетельство прозорливости вождя. Но мне представляется, что он и тут играл роль оптимиста. В узком кругу он не раз в те дни признавался, что «потеряно все, что было завоевано Лениным», что не избежать катастрофы»[117].

Противник между тем продвигался все глубже в Россию. Правда, не в том темпе, который был запланирован германским Генеральным штабом. Это Сталина несколько успокаивало. А кроме того, позволяло мобилизовать все силы, постепенно выйти из того состояния хаоса, что царил в СССР в первые дни войны. Обстановка на фронтах не позволяла наносить контрудары, но хотя бы стала ясной, относительно управляемой, с понятными, ясно видимыми опасностями. И один из главных вопросов, которые должен был решить для себя Сталин, исходя из того, что доносила разведка, – оставлять ли Москву или выстраивать ее оборону. Эта мысль тревожила его, судя по всему, на протяжении всего лета и осени. По крайней мере, к ней он возвращался в разговорах с самыми разными людьми. Даже со своим шофером – А. Кривиченковым. Тот вспоминал: «В октябре 1941 года я вез на машине Сталина. Разговорились об обороне Москвы. Сталин и говорит: «Остаюсь с русским народом в Москве, будем стоять насмерть»»[118]. А вот свидетельство заместителя начальника ГУО КГБ Д. Шадрина: «Я по долгу службы стоял около членов Политбюро. Сталин тогда сказал: «Из Москвы я не поеду, никакого решения Политбюро я выполнять не буду о моей эвакуации в Куйбышев». Комендант же сталинской дачи Соловов и вовсе получил разнос за то, что без согласования с «хозяином» начал готовить к эвакуации имущество. Впрочем, дачу на всякий случай заминировали. Соловов вспоминал: «Немцы наступают, каждый час могут появиться у сталинской дачи. У меня голодуха, один нахожусь 5-й день. Звоню в Москву генералу Д. Шадрину и спрашиваю: «Немцы подходят. Ополчение от немецких танков бежит к Москве. Взорвать дачу?» Шадрин: «Взорвешь раньше времени – расстреляем, не взорвешь, оставишь немцам – тоже расстреляем. Решай сам, я тебе не советчик». Пришел ко мне генерал, который командовал ополчением. У него язва желудка, он плачет, хватается за больное место и говорит: «Спаси меня, дай мне лекарство». Я ему налил стакан спирта. Он выпил залпом. Стало легче. Я взял машину у генерала Захаркина – и к Сталину. Застаю у него В. Румянцева и