Новый курс. Разговоры с самим собой - Дмитрий Анатольевич Крымов

сеть, паутина, а они – бабочки или рыбки. Фотография может ожить, а человек – стать фотографией. Когда они пошли в кино – показать это кино (может быть, они смотрят «Чапаева»? Ведь мог же он тогда в Париже идти?), а потом – через экран – их, сидящих в зале. И на них скачет Чапаев с оскаленными зубами. И ему становится плохо.

Метро показать как-то мистически. Поезда идут в разные стороны, как большой пересадочный узел – «Шатле», например. Фары, толпы. Толпа – балетная. Все странно. И трое мужчин умирают в одно и то же время в разных поездах, откинув назад голову и уронив руки с газетой. «Кадр» – туда, сюда… и голова откидывается. Один, другой – и всё. И все, кто в поезде, вдруг кладут ноги на окно. Жест.

Собственно, неважно, заказал он рассольник или борщ.

А потом две женщины появляются в трауре и начинают мыть сцену. С двух сторон они подбираются к вешалке с военной шинелью, которая стоит в центре. Обнимают ее, сползают на пол и кричат, поют, танцуют с ней. Вернее, пытаются танцевать.

Похоже все на какую-то мистическую репетицию, с безумным количеством повторов и вариантов, но неизбежность, обреченность должна быть во всем этом с самого начала. Затягивающаяся петля и попытки выскользнуть. Визуально должно быть очень необычно – и кисло, и сладко, и вязко, и думаешь, только бы это не кончалось. Не кончалась эта ткань. Рондо каприччиозо.

Может быть, использовать экран, изображение на котором можно двигать руками? Так можно было бы «блуждать» по Парижу.

Вопрос: когда появляется фантастика, Париж как нереальность, гофмановский город? Человека должна обволакивать среда на наших глазах. Вот в абсолютно реалистичной обстановке сидит человек и разговаривает с официанткой. Потом – раз! – он входит опять и другая официантка, потом – раз! – третья… Пока, наконец, не входит она. Первая картинка, вопреки ожиданиям, самая реалистичная. Но при повторе тихо-тихо, на цыпочках входит сюр. Каждый раз повторяется одно и то же. Только официантки разные. Однажды она может появиться, но не подойти. Это – затягивание петли. Про это сделать. Не использовать приемы, которые уже делал в Москве, мол, они тут еще их не знают. Чушь! Делать и придумывать, как для Москвы, где за тобой следят, и должны сказать: «О, это что-то новенькое!»

Вот Чехов наш последний – никто не ожидал такого. «Жираф» – не ожидали, «Opus № 7» – тоже нет, опера – все новое.

Вот и тут – нужно абсолютно неожиданно, нельзя, чтобы рука вела. Бунин должен быть старой гравюрой, хорошим рисунком – Григорьевым, Ларионовым, Бакстом. Должен пахнуть хорошей бумагой и старыми крахмальными воротничками.

Эпизод первый. Вход в столовую. Русскую столовую. Решимость зайти в русскую столовую с парижской улицы. Варианты входов. Экстерьер. Официантки. Наконец – она.

Второй эпизод. Варианты заказывания еды. Ее отвлекли, подошла другая – нет, не то… Еще раз. Наконец, она и – заказ. Ничего особенного, но планеты должны сойтись, чтобы он вошел, чтобы она была на работе и приняла у него заказ. «А у вас есть борщ?» Пауза. «А может быть, вы хотите рассольник?» И пошло-поехало.

Эпизод третий. Приход его на следующий день. Сложность: мог не застать ее смену. Могла ответить как-то не так. Но она была и ответила так. Всё на нервах – он так не привык.

Может быть, за окном этого кафе видна фотография – две женщины сидят на улице за столиком. И когда он позвал ее в кино, одна из них покачала ногой.

Кафе убрали, а он сидит. Женщина на фото качает ногой, а его нога начинает дергаться. Наконец, и ее убрали. Он сидит на пустой сцене. Дергается нога. Звук дождя.

Четвертый эпизод. Встреча у метро, чтобы идти в кино. Масса вариантов. Если выйдет не так одетая, то он уйдет. Дождь, зонтики. Метро выплевывает порции пассажиров, много женщин, много зонтиков, плохо видно, он ее никогда на улице не видел. Один-два раза эти волны оставляют «фальшивую» ее. Он тут же скрывается в такси и смотрит оттуда, как она ждет и как уходит.

И наконец, появляется она, и они садятся в такси.

Вроде одета нормально… даже красиво. Едут, отблески огней парижских улиц по их лицам за стеклом. А хор поет: «Он отогнул край ее перчатки и продолжительно поцеловал руку…» Какой-то человек с собакой перешел им дорогу… Кто-то роняет что-то рядом, потом другой человек тоже роняет, но на другой стороне… Какой-то балет кругом, не поймешь. Все это цепочка случайных совпадений, разные варианты, но петля сходится на одном: не убежать ему, бедному.

Пятый эпизод. Кино. Пришли на Чаплина, а вдруг – хроника Гражданской войны и Чапаев. Наваждение: прошлое не отпускает. Ему плохо, она вытаскивает его из кинотеатра, как с поля боя.

Шестой эпизод. Путь домой по крышам Парижа. Разговор продолжается, то есть хор поет то, что они говорят друг другу. Хор поет церковный хорал на бунинский текст, текст их разговора: он сказал то, а она сказала это… Он сказал… она сказала… Важно, что все время они разговаривают. В этом их любовь. Лекарство от одиночества. Вроде нашли друг друга, но уж очень похоже на отпевание. Осталось немного.

Рабочие все время подставляют им старые гравюры лестниц, мосты на каких-то старых фотографиях, крыши домов, дверь подъезда, кабину лифта, крутят, вертят, убирают… Она летает, а он ее поддерживает, и всё разговаривают, разговаривают… Включают свет в подъезде, они поднимаются, свет то и дело гаснет и чередуется с темнотой. А им всё подставляют лестницы и подставляют. И наконец – темнота, звук ключей, открывают дверь, входят, стенка переворачивается, и они – внутри. И – раз! – она голая за стеклянной дверью ванной. И хор прекращает петь. А он становится на пуанты. Старый матадор. А она – там. И танец. Танец. Танец. Его и ее – через стеклянную дверь ванной.

Тут что-то есть!

И седьмой эпизод. Смерть.

Ему привезли «вагон метро», обставили его, еще танцующего, креслами, окном, потолком… Как бы поймали, загнали его в вагон, как в коробочку, он сел и откинул голову. Она танцует там, за дверью, а такой нейтральный голос говорит: «На третий день Пасхи он умер в вагоне метро. Сел и откинул назад голову». А она танцует. А голос все время повторяет одно и то же, как пластинка, которую заклинило.

Наконец, она оглянулась, оглянулась лицом Ани и поехала вместе со своей дверью за окном его вагона. Ее лицо меняется на другое, третье… – и она поехала. Как будто его поезд отправляется со станции, а она осталась на перроне. А за окном начинают мелькать виды Парижа, огни, играет музыка… Какие-то русские пейзажи.

А потом – мытье пола.

Итак, что мы имеем?

Гонимый непогодой, русский эмигрант, бывший генерал белой армии, зашел в русское кафе на одной из улиц Парижа, где встретил официантку, тоже русскую, тоже эмигрантку. Встретил и, к удивлению своему, влюбился. Пришел завтра. Потом пошли в кино. А потом в ресторан. А потом она у него осталась. А через неделю он умер в вагоне метро. В кино они смотрели «Чапаева», русский фильм, недавно вышедший на экраны. При виде Чапаева, который мчался на него с открытым ртом, ему стало плохо, еле дошел до дома.

Цепь случайностей, петля затянулась. Прошлое, возраст, эмиграция, сломанная жизнь, Чапаев – все это догнало, и петля затянулась.

А все случайно. «Случайно». Случайно зашел в это кафе, а не в другое, мог же открыть дверь рядом, кафе-то в Париже о-го-го!

Нет, потянуло сюда, в смерть.

Предрасположенность к смерти. Курица с отрубленной головой еще бегает и даже влюбляется. Но вагон метро уже готов, как и вагон трамвая для доктора Живаго.

Вагон, который ведет Чапаев.

И хор, который поет отходную, когда он еще идет по улице и только взялся за ручку двери этого русского кафе.

Хор волнами сопровождает его «случайные» решения – взять борщ (не рассольник!), котлеты (а не бефстроганов!), его трудное, надо сказать, решение позвать ее в кино…

Шаг за шагом петля затягивается, вздохи музыки показывают – еще шаг, еще, еще… Игра