Тайный год. Неизвестный дневник священника - Архимандрит Спиридон (Кисляков)

Отец Спиридон в начале 1920-х был активным борцом с обновленцами Киева. Он не колебался в выборе между двумя «историческими законами» – верой в Бога и верой в классовую утопию и социальный прогресс. В своих записках он возвращается к давней больной теме – подмене веры сановниками Церкви, предшественники которых, как считал миссионер, на заре нашей эры распяли Христа. Длинную молитву к Св. Троице, являющуюся одновременно и блестящим гневным памфлетом, он посвящает обличению предательства «обновленного» духовенства, во все времена поклоняющегося очередному кесарю. Он блестяще подмечает властолюбие церковной бюрократии, неизменно выступающей на стороне сильных мира сего и выполняющей очередной социальный заказ:

«Боже! – взывает киевский монах. – Ты один знаешь всю бездну преступления, ныне совершаемого архипастырями и пастырями Твоими по отношению к Тебе!.. Они, за исключением немногих, почти все признали социальную революцию как правомерный, неизбежный, законный исторический процесс… В одном этом признании они, злополучные, без отречения отреклись от Тебя!.. Они, благодаря ли своему невежеству или просто по внутреннему своему неверию в Тебя… в своем признании социальной революции признали должное и необходимое крушение (подчеркнуто о. Спиридоном. – П. П.) не только христианства, но и даже всякой религии, всякой морали… Другими словами, признание социальной революции есть признание необходимого и должного ниспровержения Тебя…

…И наши митрофорные, саккософорные властолюбцы, наши неверующие епископы, подлые и низкие карьеристы, наши антихристы в митрах, саккосах, наши некоторые духовные профессора решились признать эту социальную революцию и из-за нее объявить Тебе… войну. Они говорят: “Раз она [революция] есть, то, значит, нельзя ее не признать”. Безумные! Они даже не отличают значение [слова] «признать» от реального его содержания: признать – это значит добровольно ей [революции] во всем содействовать, освящать ее именем Христа, за нее полагать свою жизнь и т. д. Вот что значит признать. Другое дело ее осознавать, осмысливать как существующий или могущий существовать факт. И больше того, осознавать и осмысливать ее – это принять смерть за Христа. Вот как нужно смотреть на вещи, а не так, как эти церковные предатели Господа, эти новые иудушки… Гнусное пресмыкательство перед грубой силой государственной власти. Кроме сего, они по своему грубому невежеству, даже в самой истории нашли какие-то ее законы и благодаря такому великому их открытию… социальную революцию окрестили “правомерным, законным историческим процессом”. Увы!..

Я краснею от стыда за этих ученых церковных недоносков… Они думают, что… могут… судить историю… прошлое делать настоящим, даже и будущим, и настоящее и будущее прошлым…»[44]

Архимандрита возмущают игры с трактовкой истории в угоду идеологической конъюнктуре[45]. Еще больше его поражают церковные хамелеоны, для которых будущее определялось установками мирской власти.

Вся эта молитвенно-обличительная тирада должна читаться не только в контексте недавней борьбы с обновленчеством «Красной церкви». Она рождена и начавшейся в 1927 году полемикой с новыми коллаборационистами, т. н. сергианами, пошедшими на проигрышную сделку со сталинским Политбюро. В своем обличении духовных «ехидин» о. Спиридон далее обрушивается на баптистов, которых уличает в двуличии и услужении большевикам. В словах, посвященных им, много желчи[46]. Но воистину поразительно следующее его прозрение в нынешние времена (отделенные от момента написания текста без малого столетием).

Он вновь обращается к Св. Троице и так говорит о еще одной опасности, открывшейся его умному взору:

«Вот теперь сатана поражает христиан слева; правда, это поражение большое и для христиан позорное; но оно явное, открытое. Но что с нами будет, если он будет поражать нас справа? Что будет с представителями Твоей Церкви, если на смену сей, открытой, обнаженной власти, такой власти, какая она есть на самом деле, придет другая форма власти в костюме христианском? О, ведь тогда все признают ее и не только признают, но и преклонятся ей, и будут совершать ей Божественную литургию!!! Вот когда диавол восторжествует, вот когда он будет торжествовать и радоваться, ибо только тогда он заменит настоящего Христа другим „христом“, „христом“ мира сего. О, тогда и только тогда все духовенство скажет: „Вот наше спасение, вот наше избавление!“»[47]

Мнимое будущее покровительство Церкви будущими светскими властелинами в «костюмах христианских» представляется архимандриту верхом ухищрений зла, и он просит Всевышнего о снисхождении…

Одновременно архимандрит предчувствует, что преодоление соблазна социализма укрепит российское общество, сделав его поучительным примером для народов мира, которые тогда, обняв русских, скажут в их лице всей России:

«Премудрая ты наша сестра, спасительница наша, мы все преклоняемся перед тобою и вручаем себя твоему христианскому руководительству»[48].

Тогда-то «свет засияет» над миром. Правда, это станет возможным, когда Христос спасет Россию. На это и возлагает свое упование миссионер.

Комплекс подобных переживаний имперского патриотизма ярко проявился в нашем обществе в начальный период вступления Российской империи в Первую мировую войну. Тогда архимандрит их также разделял – пока на фронте не столкнулся с оборотной стороной мировой бойни и не ужаснулся бессмысленным ее жертвам. Но умершие чувства ожили под новым идейным соусом.

Ожиданию скорого восстания нации из мертвых мешала грустная окружающая реальность. Отец Спиридон, взывая к милосердию Спасителя, оговаривается: «Правда, в настоящее время появились многочисленные полки в России не только взрослых, но даже, что ужасно, и детей обоего пола, которые, потрясая обнаженными мечами в воздухе, грозят войною Тебе, истинному Богу, чтобы свергнуть Тебя с небес»[49].

Конечно, имеются в виду акции «Союза безбожников», который как раз в 1927–1928 годах готовился к активизации деятельности и вовлечению в свои ряды школьников всех возрастов[50]. Все это обсуждалось в советской печати, и верующие справедливо чувствовали надвигающийся вал новых бедствий. Отец Спиридон не был слеп к опасности, но, как всегда у него, чувство близящегося всеобщего избавления от плена греха побеждало и вселяло оптимизм. «Господи, Ты только взгляни на них оком милосердия, как тотчас все их мечи превратятся в их руках в светлые кресты исповедания…»[51] – восклицал он.

Уверенность его происходила от собственной готовности к страданиям за веру и даже жажды их:

«Чего мне как христианину бояться в сей жизни? Лишат свободы? Посадят в тюрьму, будут мучить голодом и холодом? Но что этим мир сделает мне, когда Ты, Всеблагословенный, будешь все это знать обо мне и будешь заботиться о моей жизни? Ну, будут бить меня, мучить, заражать той или другой болезнью… Отсекут враги христианства руки мои и ноги мои и в таком состоянии оставят меня жить на земле?.. Если у меня вырвут глаза, отрежут нос, язык, уши и так меня оставят,