Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

Я к тому, что в случае успеха первого дела (на что и был расчет) Раскольников непременно стал бы на тропу серийного убийцы (чего хоть и не было в планах, но по логике “проекта”, по целеполаганию, непременно должно было б случиться). Альтернатива тому: неудача “проекта” – убийца не выдержал, сломался.

Вы скажете, о том и роман – в обязательном порядке убийца не выдержал бы. Иного варианта будто бы Достоевский и допустить не может. Ну да, коль скоро он именно этому человеку поручает убийство двух женщин, иного исхода ждать не приходится. А если бы поручил иному герою? У кого нервы покрепче? Таким головорезам счету нет. Да и в подготовительных материалах встречаются имена исторических и литературных преступников… Да вот целый тип – благородный разбойник! Благородный разбойник – он же идейный! Знаете, как Достоевский любил Шиллера? “Разбойники” – юношеский восторг. В молодости сам драму написал в подражание, – не сохранилось ни строчки… А Дубровский? Жизнь заставила. Подался в разбойники. Вроде бы и наш тот же тип, – разве он не благородный разбойник?.. Только не по лесам шныряет, а лежит на диване. Замыслил устроить разбой и благими делами кровь искупить. И в чем проблема? Да ни в чем. Одна только. В том, что поручает автор топором орудовать неврастенику. Конечно, у него ничего не получится.

Иными словами, в этой главе мне хотелось бы выразить мысль вот такую: если уничтожать старушек исключительно ограбления ради, ничего оригинального в этом не будет, но если зарубать их во благо всему человечеству, то это уже Ваш клиент, Евгения Львовна. Получилось у него или нет (то есть стал ли серийным или же сразу обломался), особого значения не имеет – Ваш клиент.

А вот в желтый дом Достоевский не хотел его упекать, пусть идет на каторгу, причем по своей воле. Писателя не психиатрия интересует, а психология: как тут у нас представитель молодого поколения со своим заблуждением справляться будет.

Трудную задачу ставит перед собой автор будущего романа – побудить такого новоиспеченного убийцу рассказывать о своем преступлении – и теперь уже всему свету, да так, чтобы, демонстрируя ситуативное помешательство, не выдавал он в себе маньяка логикой осмысления своих же мотивов.

Вот об этом должна быть глава. Чтобы с названием не мучиться, позаимствуем заглавие из второй рабочей тетради, пусть так и будет названа:

ПОД СУДОМ

[9]

Евгения Львовна, почему Вы не пишете, не сочиняете, не литературствуете? Если бы на Вас нашло чего-нибудь этакое и Вы бы надумали писателем стать, я бы вам как начинающему автору такие бы чудесные уроки преподал бы! Жаль, что писать не намерены…

Нет в том заслуги моей, что я такой; это Федор Михайлович меня сотворил, это он написал “Преступление и наказание”.

Не напрягайтесь, пожалуйста. Ничего крамольного я не сказал. Я скромный, и мания величия мне не угрожает; но все-таки не мешало бы ценить природу моего существа. Я об этом.

Вынужден снова намеками – а что делать, когда не даете прямо сказать?

Потому что правильно говорит мой брат: кем бы ты ни был, пишущий, от последнего графомана Васи Пупкина до Толстого, Достоевского, Набокова, – все вы решаете, конечно, с разным успехом, но одни и те же задачи. А уж у кого что получится, это другой вопрос.

Написали бы рассказик хотя бы какой-нибудь плохонький, уже что-то почувствовали бы, а иначе – что Вы понимать в психологии можете, если ничего не кумекаете в психологии творчества? Как Вы лечите меня, когда я Вам в принципе не понятен? Недоступно пониманию Вашему, как я получился…

“Преступление и наказание” можно читать, но лечить его невозможно!

Всё. Достаточно.

Надеюсь, “Постороннего” хотя бы читали?

“Посторонний” Альбера Камю. Это я для сравнения. Автор, известно, под влиянием Достоевского находился. Тем более интересно сопоставить.

То же – “под судом” (во всяком случае – до казни героя). Смотрите: под судом и от первого лица – прям как у Достоевского в новой редакции! Казалось бы, то же самое. Нет? Я не о содержании, а о способе изъяснения – как субъект восприятия себя проявляет… Так нет же, нет! Все по-другому.

То же герой рассказывает о себе. Он застрелил другого – по крайней мере, его рука застрелила без внятно объяснимой причины, – за секунды до первого выстрела сам не знал, что станет убийцей. Язык его довольно сух; никакими бытовыми причинами мотив его выступления перед читателем не обусловлен – уж точно он не пишет в тетрадь, как наш.

Но у нас нет вопросов к его голосу. Почему? Да вот по тому са мому. Потому что этот голос – это не совсем его голос. Вроде бы его, а подумать – не может он так говорить гладко. У меня чуткое ухо – я слышу. Он как бы поручил свой голос кому-то другому – профессиональному рассказчику, имитатору чужих интонаций, настроений, повадок, короче, некой инстанции, чей образ мы, упрощая, называем образом автора. Поручают же свою судьбу адвокату – лицу, способному разбираться в законах. Вот и здесь я героя выражается голосом уверенного в себе субъекта, владеющего законами прозы. Словно кто-то невидимый исполняет роль персонажа; а сам персонаж просто находится рядом, подобно тому как рядом с адвокатом сидит подсудимый – сидит и помалкивает. Обладай этим голосом сам персонаж, он бы заслуживал Нобелевку по литературе. Премию получает автор, записавший этот монолог, будто бы от лица персонажа, тогда как персонаж, уступивший свое выступление, остается в ожидании казни.

А теперь взгляните на нашего душегуба, каким он себя обнаруживает в новой редакции Достоевского: он убил, и он сам за себя говорит. Сам. За себя. Он пишет конкретно в тетрадке.

Какой там адвокат!.. Какой там представитель!..

То есть они оба пишут в тетради – персонаж и автор его Достоевский – каждый как бы в своей, но по факту в одной. А посредника между ними нет. Идея тетради отменяет посредничество.

И не получается – причем у обоих! Условностей маловато. Чтобы такое о себе рассказать, нужен герою посредник. Незаметный такой. Как в повести у Камю. А этот сам. Сам с усам. Исповедь решил написать. Документ оставить. Памятник литературный.

Когда еще о состоянии психики – в целом получается правдоподобно. Как не поверишь такого рода переживаниям? Вот он вспоминает, что было с ним до. (До убийства, добавлю.) “Я ходил как