Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

В любом случае, жадный до впечатлений, он обворовывал глазами город, который после разлуки словно впервые разворачивался перед ним, – взгляд искал новизны, и город с щедрой снисходительностью делился ею. Ну не мог он не видеть с Николаевского моста купол Исакия и не мог не смотреть на него иначе, как незамыленным, свежим взглядом. “Так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было разглядеть даже каждое его украшение…” Про “великолепную панораму” и веющий от нее “необъяснимый холод” у Раскольникова еще все впереди, но послушайте: “духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина” – что это как не впечатления возвращенца, негостеприимно встречаемого “нашим самым европейским городом”!.. До сих пор Петербурга почти что и не было в “повести”, но той редакции приходит конец – автор вернулся, и Петербург напрашивается в герои, а по-другому и быть не может, он же видит сейчас этот купол, и весь он в романе, он сам был роман, будущий роман “Преступление и наказание” (он, я сказал, прошу отметить, не я! – напрасно руки потираете, Евгения Львовна!..)!

Сила, именуемая творческой одержимостью, просто обязана была привести на угол Вознесенского и Садовой. Он мог сделать небольшой крюк, отклонившись от кратчайшего пути, а мог сначала добраться до дома в Столярном и уже отсюда, не задумываясь, рвануть к тому заведению, – посмотрите сами на карту и выберите вариант, который Вам по душе. В черновой редакции это гостиница, в окончательном тексте – трактир “Хрустальный дворец”. Вижу в нем Достоевского. “Водки прикажете-с? – спросил половой. «Чаю подай. Да принеси ты мне газет, старых, этак дней за пять сряду, а я тебе на водку дам»”.

Положим, у возвратившегося Достоевского в тот момент деньги на чай были, но вряд ли на чай за водку, а вот Раскольников, по сюжету, легко деньгами сорил (получил от матери).

“Старые газеты и чай явились”.

А тут прямо Джойс какой-то, словно кусок из “Улисса”:

“…уселся и стал отыскивать: «Излер – Излер – Ацтеки – Ацтеки – Излер – Бартола – Массимо – Ацтеки – Излер… фу, черт! А, вот отметки: провалилась с лестницы – мещанин сгорел с вина – пожар в Песках – пожар на Петербургской – еще пожар на Петербургской – еще пожар на Петербургской – Излер – Излер – Излер – Излер – Массимо… А, вот…»”

Нет, не “Улисс” – хуже: “Поминки по Финнегану” – впрочем, не читал, признаюсь, – так, понаслышке…

Это, конечно, Раскольников – из канонического текста готового романа. Газеты просматривает.

Кто такой Излер и кто такие прочие, и какое значение имели в тот год “ацтеки” для петербуржцев, – это всё к комментаторам.

Герой романа – то есть Родион Романович, стало быть, Раскольников – про учиненное им убийство пожелал прочитать. Так же, как предшественник его, герой черновой редакции, сюда приходил читать про то же (чтобы о том написать в тетради и спрятать опять в подоконник… но нет – автор текст оборвал… на В газетах…).

А внимательней всех и точно так же – и имея, в отличие от персонажей, вполне практический интерес – читал газету “Голос” в тот особенный день сам Достоевский. Без него бы и те не читали.

Боже, как я понимаю Федора Михайловича!

Я ведь тоже, тоже так же читал!.. Причем те же самые номера газеты “Голос”!..

Ничего страшного, Евгения Львовна, я просто предавался своим профессиональным занятиям. Интересовался вопросом. В газетном зале Публичной библиотеки (что на Фонтанке) я заказал “Голос” за 1865 год. Меня поразила сохранность. Брат мой, как Вам известно, литератор, автор всяких там книг, он однажды – независимо от меня и для своих целей – тоже “Голос” в Публичке заказывал, только уже за 1881-й. “Голос” в тот год уже загибался, ему недолго осталось, печатали они на плохой бумаге, со временем она обветшала и превратилась в труху. Брату так и не выдали эту труху 81-го года (он об этом где-то писал). А я листал, наслаждаясь, газеты из подписки за 65-й.

Там все так и было, этот навязчивый Излер, антрепренер… и живые (но мнимые) ацтеки, на которых можно было прийти полюбоваться в Пассаже… вспоминаю рекламные картинки этих как бы “ацтеков”

(какое-то шарлатанство)… Где-то дома лежит тетрадка с выписками… Изучал газеты – вдруг что-нибудь еще обнаружится, что имеет отношение к тексту романа, вдруг ключик найдется от какой-нибудь тайны… Я тогда еще не знал, кто я… Помню, поймал на мысли себя, что не удивлюсь, если увижу сообщение об убийстве ростовщицы Алены Ивановны и сестры ее Лизаветы. Мне даже показалось, что только для того и листаю газеты – чтобы про это найти. Ощутил себя Раскольниковым и недоделанным Василием, и их обоих создателем, истинным автором их преступлений, который, по моим убеждением, занят был тем же – в свой час газеты листал… Ощущение было столь ярким, что стало не по себе. Я оглянулся и увидел: на меня смотрят. Я подумал: как на убийцу. Откуда-то бравада взялась (совсем как в романе), мне захотелось показать им язык, расхохотаться…

Как хотелось в романе Раскольникову – расхохотаться, показать им язык…

Только он сдержался.

А я…

Страшно вспомнить.

Вы улыбаетесь… Нет? Мне суровым лицо представляется Ваше…

Главу можно так назвать – просто:

ГАЗЕТЫ

[12]

Теперь о пиве.

Это важно. А что до газет… до газет еще, о которых прошлый раз говорил… видите ли, тут какая идея? – Достоевский вернулся, попытался писать и сразу же на эпизоде с теми газетами оборвал повествование. Понимаете? Сломался герой на газетах… Достоевский их отложил как бы, а сам начал с начала – в новой тетради. И тем начало новой редакции ознаменовалось, что герой пиво выпил.

А ведь это рубеж, и еще какой – бросить написанное и начать сызнова!

Как уже говорилось, пассажир парохода “Vice-roy” Федор Михайлович Достоевский позволил себе в течение пятидневного плаванья непредусмотренные траты на общую сумму один фунт. Будучи неплатежеспособным должником, он предоставил оплатить счет своему другу Врангелю, для чего, сходя на кронштадтский берег, оставил на борту адресованный ему чек, дополненный кратким объяснением и, надо полагать, извинениями. Бумажка не сохранилась. О том, что была таковая, мы знаем исключительно из письма Достоевского Врангелю, написанного через четыре недели после расставания в Копенгагене.

Вероятно, Врангель оплатил счет молча, оставив без внимания содержание той краткой записки; вероятно, этим был Достоевский слегка задет. “Странно: по Вашему письму вижу, что Вы как будто и не