Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

Готфридт живет совсем близко, на углу Вознесенского и канала, против ныне не существующего храма.

Мне это видится так: Достоевский читает об убийстве в газете, воображение ему рисует картину, он прямо видит мысленным взором, как бывший студент идет с отцовскими часами к своей будущей жертве… к ювелиру?.. ну конечно же к Александру Карловичу Готфридту, знакомцу Федора Михайловича Достоевского… рукой до него подать (Достоевский, едва вернувшийся, читает газеты в гостинице на Вознесенском… он, быть может, и до дому-то еще не добрался… со своим саквояжем… ай, тогда не было саквояжей!..)… и ноги сами несут писателя… увидеть сцену, прочувствовать, поймать мимолетно-важное что-то…

Какие там 300 рублей, тут покруче замес!..

А фамилия Готфридт могла тоже кое-что подсказать… “Бог”… “мир”… У Алены Ивановны свои отношения с Богом. Деньжата она не просто так копит, а чтобы пожертвовать в монастырь – на вечный помин души. Любит парадоксы Федор Михайлович, ведь он так и заставляет Раскольникова вписаться в проект Алены Ивановны…

Последний раз, между прочим, (до отъезда) Достоевский побывал у Готфридта 10 июня, мелкое серебро приносил, – на другой день, как тот же “Голос” напечатал его же объявление о прекращении журнала “Эпоха”, им с братом издаваемого… Нехорошие ассоциации вызывал у писателя ювелир этот. Да и вообще Достоевский ростовщиков терпеть не мог.

А уж если посмотреть на расписки, до нас дошедшие, – какие вещи закладывались… Ну мелкое серебро это да, по весне золотые булавки в два приема – одна просто, другая с бриллиантом, запонки (те совсем дешевые – по два рубля), а то еще через мать племянника – меховую шубку закладывал.

Это из того, что одному Готфридту. Плюс часы золотые – сейчас.

Раскольников, когда угробил Алену Ивановну, первое, что обнаружил у нее в комоде, – заячью шубку. А потом и часы золотые. А потом Раскольников булавки приметил – в числе “золотых вещей”, когда набивал ими карманы. “Всё заклады – выкупленные и невыкупленные, – браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч.”. Вот так! “И проч.”! Наверняка и запонки были там по два рубля. В обертках, футлярах…

Мне нравится, что Достоевский руками героя возвратит свои вещи. Не совсем возвратит, но символически восстановит, боюсь сказать справедливость, но если буквально – то восстановит порядок вещей: не место им в окаянных ростовщических тайниках.

Больше всего я рад за золотые часы, экспроприированные Раскольниковым. Хочется сказать – специально для автора. Так получится, что золотые часы в подобающем описании добычи Раскольникова значиться не будут, хотя трудно допустить, что, вынув из комода, он не положил их в карман. Всё правильно. На момент публикации первой части романа со сценой убийства их вещественный прототип будет все еще в закладе у Готфридта: срок выкупа часов – 15 февраля 1866 года, тогда как публикация состоится в конце января. Это в реальности; символически – они возвращены владельцу.

Не знаю, был ли Александр Карлович читателем “Русского вестника”, но если он все же прочитал начало романа, мог бы и поежиться, обнаружив “привет” от своего клиента. Что-то мне подсказывает, не по себе ему было и в день возвращения Достоевского из-за границы, когда тот, взбудораженный, полный замыслов (кровавых, кровавых!..), заявился к нему с часами.

В 38 рублей оценил. Оно стоило того, – полагаем мы, знакомые с результатом.

Ибо.

Ибо, многоуважаемая Евгения Львовна, часы Достоевского – это залог Александру Карловичу в том, что Раскольников придет за часами и другими вещами к Алене Ивановне, чтобы ее убить. Вы это понимаете, Евгения Львовна? То есть это залог того, что сюжет состоится, что роман напишется.

Напомню, итогом этого дня, перенасыщенного впечатлениями, был сильнейший припадок падучей. Сильнейший!

Главу в заявляемой книге можно так, наверно, назвать:

НА ПРОБУ

[14]

Евгения Львовна, прежде чем доказать Вам Ваше соучастие в преступлении Раскольникова (это дело ближайшего будущего), нахожу правильным дать Вам представления базовые, чтобы Вам глубже виделся наш с Вами предмет.

Взаимные отношения автора со своим персонажами – это краеугольный камень всего. Начну с очевидного. (Тема стоит отдельной главы; тут тезисы.)

Вот есть автор, есть персонажи, или герои иначе. Есть, кроме того, читатель, – без него тоже никак. В принципе, его может и не быть, но он все равно есть, потому что автором подразумевается, даже когда автору мнится, что пишет сам для себя.

Автор и читатель с одной стороны и персонажи с другой принадлежат разным мирам. Раньше я утверждал, что авторский мир превосходит мир персонажей одним измерением, но ныне стараюсь не злоупотреблять метафорой мерности: было бы так, персонажи были бы плоскими, а в общем случае это не верно. Но: бог, демиург, создатель – как угодно назовите автора: по отношению к своим героям он действительно всегда таков – обладает властью над ними; только они ничего не знают об этом. О существовании автора им неведомо. Такие безотчетные атеисты – не верят в автора, поскольку о нем не задумываются.

Другое дело читатель – если он пораскинет мозгами, вполне адекватно увидит картину всех отношений. То есть, в принципе, он способен на правильный взгляд: с автором он одного поля ягодка, а персонажи – увы.

Но и с персонажами не все так просто.

Иногда (достаточно редко) герой начинает ощущать зависимость от неведомой воли, тогда он испытывает тревогу, не предусмотренную автором, но зрелый автор умеет ее стушевать, чтобы не заметил читатель (а Вы догадались, почему я выделил слово курсивом?). В особых случаях персонаж идет на контакт – непосредственно с автором или читателем (тогда уже по авторскому попущению), но это территория уже постмодернизма. Вещи в общем-то очевидные. В заявляемой книге можно поговорить подробнее, а сейчас – движемся дальше.

У каждого автора свой подход к объектам своего сочинения – диапазон возможностей здесь широк – от дарования полной свободы до жесточайшего подчинения.

Есть авторы, которые, берясь за перо, вообще не представляют, как себя поведут их персонажи, они целиком доверяются едва изобретенным героям и, радуясь их свободе, извлекают из нее известную выгоду. В крайнем виде это писатель-либертарианец, тип сочинителя относительно редкий, но я бы мог назвать Вам несколько известных имен. Другая крайность – писатель-диктатор. Классический случай – Флобер. Его метод – подолгу, бывает годами, часто болезненно-скрупулезно прорабатывать подробнейший план действий, чтобы потом не отступать от разработанной схемы по принципу: “роман готов, осталось написать”. Героям в таком романе рассчитывать на свободу бессмысленно. Независимости от авторской воли – ноль.

Эти две крайности задают