Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

получили мою записочку с парохода из Кронштадта. Так ли? Напишите. Я Вам лишний фунт задолжал. Это была не записка, а несколько слов на пароходном счете. Не хватило фунта, а между тем на карманные мои расходы пошло всего 5 шиллингов (на пиво. Вода была сквернейшая). Явились такие рубрики счета, которых и подозревать нельзя было и избежать тоже”.

Далее Достоевский, что в целом свойственно его выступлениям в эпистолярном жанре, начинает несколько повторяться, но мы для полноты картины продолжим этот абзац: “Я и написал на счете Вам несколько строк, прося заплатить этот фунт в Копенгагене, потому что у меня уже ни копейки не было. Неужели они не явились. Переход был спокойный, но притащились мы только на шестые сутки”.

Достоевский оправдывается. Переход оказался дольше ожидаемого. Без лишних трат обойтись было нельзя. Надежда на понимание.

Есть неловкость за один пункт расходов – на пиво. Достоевский знает, что Врангель видел эту строку. Мелочь, но как-то не очень. Дело не в мелочи, дело в том, что мелочь эта, 5 шиллингов – на пиво. Да и мелочь ли – в расчете на пиво? В Копенгагене, поди, дешевле, чем на пароходе “Vice-roy” – “Вице-король”. Достоевский чувствует: автограф в виде (не)принужденных слов объяснений, украсивших счет, по-видимому, не оценен по достоинству. Надо еще что-то сказать.

Посмотрим внимательнее:

“…на карманные мои расходы пошло всего 5 шиллингов (на пиво. Вода была сквернейшая)”.

Вся неловкость положения выражается неловкой конструкцией, заключенной в скобки.

Если строго, замечание “Вода была сквернейшая” не тянет на фразу, потому что не завершается точкой. Это вписка какая-то, вставка – вербальный жест супротив недосказанности, словесная гримаса. Нет чтобы после (на пиво закрыть скобки, так ведь в нарушение синтаксических правил Достоевский точкует (скажите лучше) и добавляет про сквернейшую воду.

Но по смыслу – это про что?

А про то, что на корабле была плохая вода, не справлялся желудок, но нельзя ж без воды человеку, пивом ее пришлось заменить. По необходимости.

Прошло двадцать три дня после записки на счете, а Достоевский все не выбрасывает из головы эти несчастные пять шиллингов на пиво; другие долги, покрупнее, его беспокоят как будто бы меньше.

Здесь предлагаю дать краткий обзор долгов пассажира фешенебельного парохода “Vice-roy”. Двумя-тремя штрихами – достаточно. Денежных сумм даже не буду касаться, с этим и так понятно. Но вот часы… Натурально, они пребывают в кармане, но в полной ли мере это собственность Достоевского? За выкуп их еще предстоит заплатить. И кстати, “в кармане” – чего? Костюм был приобретен в Петербурге, перед отъездом в рассрочку – пиджак, брюки, жилет; расписка у Гофмана, хозяина английского магазина одежды; срок оплаты истек, когда Достоевский куковал в Висбадене. Кто ж знал, что он там застрянет, проиграв в рулетку. А на Балтике осенью холодно в летнем костюме: на Достоевском пальто и плед – и то и другое одолжено Врангелем. Надо будет возвратить, но с этим делом какая-то канитель начнется, – Врангель перезимует без пальто и пледа (хотя будет просить вернуть как можно скорее…). Помню, когда обсуждали ситуацию с братом, он воскликнул: “Человек-долг!” Воистину. И во всех отношениях – и в смысле финансов, и в нравственном. Если службу высоким идеалам считать исполнением долга. Аллегория долга – хоть ставь с него статую в Летнем саду!.. А ведь за ним еще числится ненаписанный роман для Стелловского по кабальному договору – бесплатный. Долг из досаднейших: двенадцать листов и год на работу. Он же занят другим, за который заплатят, романом. Но и здесь он покамест в долгу – еще не отработан задаток. А надо бросать, что написал, и начинать заново.

Вот таким Человек-долг обнаруживает себя на палубе парохода.

Ему хочется пива.

Нельзя.

Или можно?

Но как-то надо еще подойти – попросить пива в кредит, хорошо ли (не знаю), или это в порядке вещей… на таком пароходе?

Что-то сказать, сделать лицо – чуть-чуть обмануть, как недавно обманывал владельца отеля.

Ах как я понимаю Федора Михайловича, которому нельзя, но очень хочется пива.

Мне тоже нельзя, но очень хочется пива.

Почему так устроена жизнь? Мы оба в трудах, он – тогда, я – сейчас, вдохновение нас окрыляет едино обоих!.. Мы пива хотим!..

Нам слышатся голоса (в рабочем порядке!.. в рабочем порядке!..), нам видится нечто (в рабочем порядке!..), миры открываются нам в развертках немыслимых комбинаций… и мы… и мы реально пива хотим… пива – реально – хотим!..

Ему повезло. Он все ж испытал наслаждение это.

Я представляю. Я вижу. Я чувствую вкус.

Это незабываемо!

И он запомнит это, он хорошо запомнит…

Когда столько долгов и когда в голове такой замысел, много ли меняет какой-то фунт, прибавляемый к общей сумме убытков?

Ну а то, что строчка о пиве, как заноза, в память воткнулась… смирись, гордый человек!.. ты выдерживал не такое!..

Чек в Копенгаген был ему как выходной билет с корабля на волю, подобно янышевскому поручительству, освобождающему из плена висбаденского отеля.

А что бы с ним сделали, не окажись палочки-выручалочки в лице заморского друга?..

Простили бы пиво? Запретили бы впредь всходить на борт парохода “Vice-roy”? Прогнали бы по трапу на пристань взашей?

В день возвращения он, мы знаем уже, нашел в себе волю начать все сначала – как ни зашло у него далеко черновое повествование, тайный рассказ убийцы оборвал, едва начав новую фразу (…В газете). Идея секретного подоконника изжила себя целиком. В этот же день – под влиянием свежих впечатлений – он начинает роман в другой тетради (теперь уже точно роман, а не повесть), это открытая исповедь преступника “под судом”, и о чем же в первую очередь вспоминает судимый убийца?

Первый содержательный эпизод начинающегося романа: герой пьет с наслаждением пиво.

Он вошел в распивочную; за серебряное колечко, доставшееся от матери, покупает бутылку пива… Это стоит цитаты.

“Затем я сел, и, как выпил первый стакан, мысли мои тотчас, в одну минуту какую-нибудь, прояснели, и затем весь этот вечер, с этого первого стакана, я помню так, как будто он в памяти у меня отчеканился”.

Несомненно, написано по свежим впечатлениям. Вот так он и сидел, блаженствуя, только не в какой-то распивочной, а в красивой зале “Вице-короля”, возможно, на палубе.

Тут главное, думаю, момент просветления – “мысли мои тотчас… прояснели”, – эхо внезапной радости, испытанной на пароходе, которая осчастливливает отнюдь не каждого сочинителя, но того непременно, перед кем раскрывается “даль” (“даль свободного романа”, Евгения Львовна). А что запомнилось автору