Да будет свет... - Анатолий Федорович Дьяков

нависшей опасности. Каждую минуту существования людей отравлял унизительный, никогда не отпускавший страх. Страх порождал двойную жизнь: одну — личную, естественную, обыкновенную, другую — официальную, превращавшую сердечных, добрых людей в винтики государства.

Коллективизация оставила на отцовском подворье в буквальном смысле пустое пятно. Члены созданной в станице сельхозартели, охваченные азартом экспроприации чужой собственности, положили глаз на деревянные зерновые амбары деда Афанасия, которые стояли на фундаменте, сооруженном из огромных камней-валунов. Артельщики разобрали амбары и вывезли их за околицу с намерением построить в поле хозяйственные блоки для полеводческой бригады, сельхозартели и фермы. Но вывезенный лес так и не был использован: часть его растащили, часть сгнила сама по себе. Зато восторжествовал принцип: «Мир — хижинам, война — дворцам». На огромном пустом подворье остались осиротевшие «дворцы»: родительский дом, окруженный валунами, да так называемая времянка, притулившаяся к каменному забору.

Я думаю, что отца не мог оставить равнодушным факт потери добра, нажитого дедом Афанасием. И, наверное, он задавал себе вопросы, на которые никто не давал ответа: «Почему открытый грабеж станичников называется коллективизацией? Почему амбары деда Афанасия так быстро опустели, и никто не закладывает в них зерно для будущей посевной? Почему он с братьями ютится в неприспособленном помещении, а в отчем доме хозяйничают люди, которых еще вчера казаки брезгливо называли голью беспортошной?»

Немудрено, что при таком способе ведения хозяйства на страну скоро накатил голод. Урожай 1932 года был если не самым богатым, то во всяком случае неплохим. Труженики обобществленных полей надеялись получить хорошую компенсацию за свой труд. Вместо этого начальство выдало колхозникам «встречный план» по хлебозаготовкам. Неумеренное усердие местных властей и малограмотных активистов привело к тому, что в сусеках не осталось ни одного зернышка. Люди остались без хлеба, а колхозные лошади без фуража.

Сегодня уже доподлинно известно, что голодом были поражены важнейшие зерновые районы страны, прежде всего Украина, Северный Кавказ, Поволжье, а также Казахстан. Бедствие не обошло стороной Южный и Средний Урал, Центральное Черноземье, Западную Сибирь и некоторые другие регионы. Согласно справке ОГПУ от 23 февраля 1933 года, самый сильный голод охватил 21 из 34 кубанских, 14 из 23 донских и 12 из 18 ставропольских районов (47 из 75 зерновых). По некоторым данным, жертвами этой беспрецедентной в истории России трагедии стали от 7 до 8 млн. человек. Вполне естественно, что голод 1932–1933 годов был «засекречен». На страницах газет в лучшем случае обсуждались трудности проведения хлебозаготовительных кампаний, вызванные «саботажем кулаков» и другими «объективными» причинами. На самом же деле голод начала тридцатых был искусственно «организован» сталинским руководством. В Советском Союзе имелось достаточное количество зерна для обеспечения сельского населения хлебом до следующего урожая. Засухи 1931 и 1932 годов не могли вызвать массового недорода зерна, аналогичного недороду 1921 года. Думаю, что наступление голода явилось результатом насильственной коллективизации. К голоду привела проводимая советским руководством политика хлебозаготовок, направленная на изъятие хлеба из деревни и служившая интересам форсированной индустриализации.

1933 год оставил одну из самых глубоких отметин в моей семье. Отец, мама и пятилетний брат Александр превратились в живые скелеты, от них остались кости, кожа да душа. Но именно душа помогла выжить! Выжить самостоятельно, потому что государство не искало резервы для спасения умирающих людей, не объявило тревогу, не намечало мер по борьбе с голодом. Напротив, из динамиков неслась бодрая музыка, звавшая трудящихся на бой во имя социализма, звучали речи, направленные против иностранных агентов и шпионов, мешавших законопослушным гражданам делать свое доброе дело. Руководство страны лезло из кожи вон, чтобы создать атмосферу пира, непрерывного праздника, сменяющих друг друга торжеств. Требовались красочные декорации, чтобы заслонить ими истинное положение дел. Этой цели служили, в частности, «картины благоденствия», написанные художниками Пластовым и Герасимовым и названные одинаково — «Колхозный праздник». На них изображены обильно накрытые столы, призванные «широко и свободно» представить обстановку избыточного изобилия. Колхозную идиллию воссоздавали также «художественные» полотна, подававшие в оптимистическом жанре «праздника еды» сцены кормления женщинами своих младенцев во время полевых работ. Даже столетие со дня гибели Пушкина стало поводом для большого и пышного празднества. По повелению свыше, нищету драпировали в одежды всеобщего изобилия, страх и отчаяние прикрывали наигранной и безудержной радостью, а тиранам и жестоким функционерам придавали черты мудрых человеколюбцев. В Кремле очень хотели, чтобы в головах людей нарисованный мир успешно конкурировал с миром реальным.

Но мир реальный все равно брал свое. Люди рождались, женились, умирали — в общем, делали свои земные дела. Отец женился в 1926 году, когда ему было двадцать лет. Несмотря на то что его семья влачила жалкое существование, над ней дамокловым мечом висело обвинение в принадлежности к зажиточному слою. С такой «славой» работать в станице было невозможно. Чтобы как-то выжить, отец в 1937 году решил перебраться с семьей в Кабардино-Балкарию. Там, в колхозе имени В. М. Молотова селения Средний Куркужин, что находилось примерно в пятидесяти километрах от станицы Марьинской, в пойме реки Золки, он работал главным бухгалтером. В конце 1939 года семья переехала в село Благовещенское, что под городом Прохладным.

Прохладная — это станица Терского казачьего войска, до революции входившая в Азово-Моздокскую оборонительную линию. С развитием железнодорожного узла, строительством и вводом в эксплуатацию нескольких заводов и предприятий станица была преобразована в город, ставший центром Прохладненского района, куда вошло и Благовещенское. Отец сначала работал в сельском потребительском обществе главным бухгалтером, а затем бухгалтером в местном райпотребсоюзе. Население Благовещенского составляли в основном украинские переселенцы, общавшиеся «на хохлацком» языке.

В Благовещенском нас встретили настороженно, я бы сказал, не совсем доброжелательно. К нам относились так, как везде относятся к чужакам. Все три года мы снимали одну комнату в хате с земляными полами. В другой комнате хранился хозяйский хлам. Нас с братом мало трогала убогость жилища. Самое главное, считали мы, чтобы в семье были покой и уют. Но это место жительства я запомнил на всю жизнь. Дело в том, что хата стояла рядом с кладбищем: могилы начинались прямо за ее стеной. Когда мы с братом оставались одни, при керосиновой лампе или свече, он пугал меня кладбищенскими ужасами. После его страшных рассказов не хотелось оставаться в закрытом пространстве: приятнее было сидеть во дворе, озаренном лунным светом. И я старался не смотреть в сторону могил с крестами.

Всего в Кабардино-Балкарии мы прожили пять лет — до октября 1942 года. Наша семья с чувством глубокой благодарности вспоминает кабардинцев, поддержавших нас в тяжелые годы. Уверен: отец с домочадцами выжил только благодаря помощи этих добрых и бескорыстных людей. Целых пять лет я провел среди кабардинских детей,