Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

не замедлил я составить себе весьма дурные знакомства среди наиболее известных студентов. А таковыми были самые отъявленные шалопаи, развратники, картежники, дебоширы, пьяницы, совратители невинных девиц. Все они отличались лживостью, грубостью и неспособностью даже к малейшему добродетельному чувству. Вот в такой компании я начал познавать мир, читая в великой книге опыта.

Влияние нравственной теории на жизнь человека можно уподобить перелистыванию оглавления в книге, которую еще не начал читать. Таковы же проповеди и правила поведения, внушаемые учителями. Мы слушаем со вниманием, но едва представится возможность испытать полученные советы, сразу возникает желание проверить, произойдет ли то, от чего нас предостерегали. Мы не можем удержаться и бываем наказаны. Единственное, что вознаграждает, – это сознание обретенной истины и право поучать других. Но ведь сии последние ничем не отличаются от нас, и мир поэтому остается все в том же состоянии, если не идет от плохого к еще худшему.

Пользуясь предоставленной мне доктором Гоцци свободой, я открыл для себя истины, дотоле совершенно мне неизвестные. В первые же дни мною завладели самые отчаянные из студентов и принялись испытывать меня. Видя, что я совершенно неопытен, они занялись моим образованием, подстраивая всяческие ловушки. Все началось с карт. Завладев теми небольшими деньгами, которые я имел, они заставили меня играть на слово, и мне пришлось заниматься разными темными делами, чтобы заплатить долги. Вот тут я узнал, что такое заботы! Тем не менее сии жестокие уроки были полезны для меня, ибо научили не доверять наглецам, восхваляющим вас в лицо, и не принимать лесть за чистую монету. Кроме того, я постиг, что следует всемерно избегать искателей скандалов, общество которых подобно тропинке на краю пропасти. Я не попал в сети женщин, сделавших разврат своим ремеслом, лишь потому, что не видел среди них ни одной столь же привлекательной, как Беттина.

В те времена падуанские студенты имели большие привилегии, кои превратились прямо-таки в узаконенное зло. А дабы сохранить сии привилегии в действии, они нередко совершали настоящие преступления, причем виновных не наказывали с должной строгостью, ибо из соображений государственной пользы власти не хотели, чтобы уменьшилось число студентов, стекавшихся в сей славный университет со всей Европы. Венецианское правительство взяло себе за правило платить большое жалованье знаменитым профессорам и предоставлять тем, кто слушает их лекции, полную свободу. Студенты подчинялись лишь старшему, который назывался синдиком[12]. Этот синдик нес ответственность перед правительством за соблюдение порядка и в случае нарушения законов должен был передавать провинившихся в руки правосудия. Студенты обычно подчинялись его решениям, так как, если они предоставляли хоть видимость оправдания, он всегда становился на их сторону.

Они, например, носили любое запрещенное оружие, безнаказанно совращали девиц, которых родители не умели защитить от их посягательств, и по ночам нарушали спокойствие своими шумными выходками. Сии необузданные юнцы стремились лишь удовлетворять собственные прихоти и развлекаться, нимало не заботясь о покое своих ближних.

Однажды случилось так, что в кофейню, где сидели два студента, зашел полицейский пристав, чем они были весьма недовольны и велели ему уйти. Пристав не послушался, и тогда один из школяров выстрелил в него из пистолета, но дал промах. Полицейский оказался ловчей и ответным выстрелом ранил нападавшего. В университет сразу же сбежалось множество студентов, они разделились на отряды и отправились по всем кварталам искать полицейских и в отместку за нанесенное оскорбление убивать их. В одной из стычек двое школяров полегли на месте. Тогда собрался весь университет, и студенты поклялись не складывать оружие до тех пор, пока в Падуе остается хоть один полицейский. Вмешалось правительство, синдик же обещал кончить дело миром, если студенты будут удовлетворены. Полицейского, ранившего студента в кофейне, повесили, и спокойствие восстановилось. В те восемь дней беспорядков, когда школяры шайками рыскали по городу, я не хотел отставать от других и присоединился к общему потоку.

Вооружившись пистолетами и карабином, я расхаживал по улицам вместе с товарищами и искал врагов. Помню, мне было весьма досадно, что нашему отряду не посчастливилось встретить хоть одного полицейского.

Доктор смеялся надо мной, но Беттина восхищалась моей храбростью.

Ведя сей новый образ жизни, я не хотел казаться беднее своих новых друзей и впал в непозволительные для меня расходы. Пришлось продать или заложить все, чем я обладал, но все равно был не в состоянии заплатить долги. Не зная, на что решиться, я написал письмо моей доброй бабке и просил о помощи. Вместо того чтобы послать мне денег, она явилась 1 октября 1739 года в Падую собственной персоной и, отблагодарив доктора и Беттину за их заботы, увезла меня в Венецию.

Перед расставанием прослезившийся доктор подарил мне свою самую большую драгоценность – мощи не помню уж какого святого. Возможно, я хранил бы их и до сегодняшнего дня, если бы они не были оправлены в золото. Благодаря последнему обстоятельству смогло произойти чудо, выручившее меня в дни нужды.

Впоследствии, когда я приезжал в Падую для продолжения занятий в университете, то неизменно останавливался у сего доброго священника, хотя мне и было досадно видеть около Беттины этого болвана Кордиани, собиравшегося жениться на ней. Я не мог простить себе, что предрассудок, от коего, впрочем, я скоро избавился, принудил меня оставить ему цветок, который легко можно было сорвать самому.

III

Жизнь в Венеции

1739–1743

«Он приехал из Падуи, где занимается изучением наук» – такими словами меня представляли повсюду, куда бы я ни приходил, и это незамедлительно вызывало внимание моих сверстников, похвалы отцов и ласкательства старух, а также тех женщин, кои, еще не достигнув преклонного возраста, желали прикинуться таковыми, дабы иметь возможность целовать меня, не нарушая приличий. Принявший меня в свой храм настоятель церкви Св. Самюэля составил мне протекцию представиться монсеньору Корреро, венецианскому патриарху, который выстриг мне тонзуру[13].

Радость и удовлетворение моей бабки были безграничны. Сразу нашли достойных учителей для продолжения моего ученья, и из них синьор Баффо избрал аббата Скиаво преподавать итальянское правописание и в особенности стихосложение, к коему я имел решительную склонность. Меня устроили со всеми возможными удобствами у брата Франческо, который обучался театральной архитектуре. Сестра и самый младший из братьев жили у нашей доброй бабки в принадлежавшем ей доме, где она намеревалась умереть, потому что там скончался ее муж. А мы с Франческо занимали дом, в котором последние годы жил отец и за который мать все еще продолжала платить аренду. Дом