Жизнь в белых перчатках - Керри Махер

нечто новое, возможно напоминающее голос Кэтрин Хепбёрн, но все же не совсем. Этот голос по-прежнему принадлежал Грейс Келли, только какой-то улучшенной. Улучшенной, более взрослой, более сексапильной, уверенной, утонченной. Более.

На этом, пожалуй, лучше остановиться, чтобы нечаянно не сглазить. А еще перед свиданием с Доном обязательно нужно вымыть голову и сделать прическу. Вот бы ей такую же роскошную гриву волос, как у Хепбёрн, вместо собственной унылой швабры! Благодарение богу, что существуют бигуди. Она намерена использовать все способы прихорошиться, которые только сможет найти.

Выйдя из-под душа в отделанную розовой плиткой ванную комнату, наполненную паром, Грейс с радостью увидела Пруди и Кэролайн, которые, склонившись над белыми раковинами, поправляли макияж. Завернутая в полотенце, она подошла к ним.

— Ну, дамочки, привет! — воскликнула Грейс, обнимая Кэролайн влажной рукой.

Подруга с беззлобной досадой отмахнулась.

— Осторожно, Келли, это же кашемир, — заметила она, имея в виду свой нежно-голубой джемпер.

По тому, как он льнул к изгибам тела Кэролайн, ясно было, почему ту так часто приглашают работать моделью. Джемпер красиво контрастировал с ее темными волосами.

— До чего приятный оттенок! Новый? — спросила Грейс.

— Красивый, правда? Подарок от «Блумингдейла» за сегодняшнюю съемку, — ответила Кэролайн, крутнулась, чтобы показаться Грейс, и снова склонилась перед раковиной. — И я его заслужила. Это было омерзительно, особенно из-за руки мистера Шумейкера, которая после каждого дубля оказывалась у меня на заднице.

Грейс покачала головой и закатила глаза, негодующе произнеся:

— Ах, Груби, Груби, Груби, когда же жизнь тебя хоть чему-то научит?

Пруди хихикнула:

— Его что, правда зовут Груби?

— Да, — засмеялась Грейс. — В жизни не видела, чтобы человеку так подходило его имя.

— Безнадежный старина Груби, небось, и не подозревает, что некоторые из девушек, работающих на него постоянно, занимаются бегом просто для здоровья, — сказала Кэролайн.

— От одного такого, может, и убежишь, но разве не врежешься с разбега в другого? — спросила Пруди.

— Хотелось бы врезаться в кого-нибудь хорошего. Помните капитана Джозефа А. Трусса? «Копакабана», прошлые выходные? Он говорил, что каждый день бегает в Центральном парке. Ммммм… — протянула Кэролайн, будто только что надкусила плитку любимого шоколада.

— Может быть, мне следует к нему присоединиться?.. — задумалась Грейс, стягивая полотенце с головы и проводя по волосам расческой.

— Всегда найдется место для еще одного парня, — улыбнулась Кэролайн.

— Но ведь ты почти помолвлена с Доном, — заметила Пруди.

Она бывала порой слегка чересчур правильной даже в ущерб себе: всегда дома после отбоя, никогда не опаздывала ни на одну из своих секретарских работ, которые для подстраховки брала помимо актерских. Грейс ценила и разделяла многие прагматичные привычки Пруди, но порой слышать морализаторство подруги совсем не хотелось.

— Почти, но не совсем, так? — произнесла Грейс, скорее в пику Пруди, чем еще с какой-то целью.

Подруга покачала головой и ввернула:

— Мне придется начать звать тебя Сфинкси.

— А с чего ей хотеть выйти за Дона? — требовательно спросила Кэролайн. — Грейс может заполучить кого угодно. Каждый раз, когда мы где-нибудь появляемся, как минимум трое разных мужчин, куда более успешных, чем мистер Ричардсон, и лучше одетых, норовят поставить ей выпивку.

— Выпивка — не любовь, — заявила Грейс, раскрыла сумочку с бигуди и, выбрав одну из самых маленьких палочек, принялась наматывать на нее прядь волос, а потом закрепила резинкой.

— Вот именно, — подтвердила Пруди. — Зачем менять любовь на веселье в «Копакабане»?

— Затем, что это же веселье, — ответила Кэролайн. — И кто сказал, что Грейс действительно любит Дона? Я вот сомневаюсь в этом, Грейс. Думаю, ты просто очарована мыслью, что один из первых твоих учителей актерского мастерства так тобой увлекся, что теперь ухаживает.

— Не вижу ничего плохого в том, что мне это льстит, — стала защищаться Грейс, накручивая на бигуди следующую прядку.

— Так ты любишь его или нет? — Кэролайн спросила это с таким пылом, как будто от ответа зависело что-то важное в ее собственной жизни.

— Безу-у-умно! — протянула Грейс и хихикнула.

— Ты невыносима, — объявила Пруди, и Кэролайн с ней согласилась.

Грейс улыбнулась подругам, а потом сообразила, что забыла использовать в разговоре свой новообретенный голос. А ведь все это время можно было тренироваться! Впредь не следует вести себя так легкомысленно.

По правде сказать, она действительно любила Дона. Неизвестно, в чем тут дело — то ли в его сумрачном шарме, то ли в разнице в возрасте (Дон был на одиннадцать лет старше), то ли в том, как он нес свое длинное худощавое тело (в голове немедленно возникал образ шейного платка со свободным узлом), — но Дон Ричардсон пленил Грейс с того мгновения, когда его взгляд впервые упал на нее в учебном классе Академии.

Он терпеливо дождался, когда она закончит его курс, а потом пригласил в ресторан «У Каца», чтобы «обсудить ее последующие занятия», но Грейс знала, что преподаватель мечтал о ней весь семестр. А она мечтала о нем. И до чего ж восхитительно и тревожно было сидеть напротив этого мужчины с копной черных волос, падавших на большие черные глаза, мужчины, который так много знал о театре и Нью-Йорке! Они ели деликатесы, горячие сэндвичи с полосками острого, вкусного мяса с горчицей, зажатого между двумя ломтями темного хлеба. Ну что оставалось девушке в такой ситуации? Конечно, она его поцеловала. Ощущая, как между ними вибрировал жар того, что вполне могло сбыться, восемнадцатилетняя Грейс впервые в жизни познала настоящее вожделение.

В тот пасмурный, снежный мартовский день, когда Дон наконец уложил ее к себе в постель, она была как никогда благодарна славному впечатлительному пареньку из Оушен-Сити, который прошлым летом оказал ей громадную услугу, лишив девственности. Хотя тогда, конечно, Грейс не отнеслась к потере невинности так наплевательски. А когда паренек уехал в Йель и стало ясно, что они не подходят друг другу, ее сердце было разбито. Ну как можно выйти за мужчину, настолько заинтересованного акциями и облигациями, что единственное бродвейское шоу, которое он видел в своей жизни, даже не доставило ему удовольствия?

Поняв это, Грейс сразу отправилась к исповеди и призналась священнику по другую сторону железной решетки в грехе похоти, хотя, конечно, воздержалась об упоминании о том, что она пошла у похоти на поводу, уж на это у нее ума хватило. За подобный прагматизм ей следовало благодарить мать, Маргарет Майер Келли. Та хоть и перешла в католицизм, чтобы выйти за Джона Б. Келли, но родители, немецкие иммигранты, растили ее лютеранкой. Это мать сказала Грейс, когда та готовилась к первому в жизни таинству исповеди: «Тебе незачем говорить священнику обо всем. Некоторым вещам лучше остаться между тобой