Интеллектуалы древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма - Игорь Николаевич Данилевский

владениях славяно-христиан, имевших свою церковную грамотность, восходящую ко времени свв. Константина и Мефодия и их хазарской миссии», как еще в 1868 году предполагал фольклорист Александр Федорович Гильфердинг (1831–1872).

В 1872 году будущий академик, а тогда еще студент историко-филологического факультета Петербургского университета И. Н. Жданов защитил выпускную работу, в которой сформулировал оригинальную гипотезу об антивизантийском характере «Слова о законе и благодати». Он обратил внимание на то, что произведение Илариона признавалось антииудейским лишь на самых общих основаниях, а потому «с таким выводом нельзя вполне согласиться»: «оно не в таких свойствах состоит, каковы представлять надлежало, если бы оно, действительно, направлено было против еврейской пропаганды». И. Н. Жданов добавлял:

Автор нашего Слова, когда говорит о Сарре и Агари, о Манассии и Ефреме, об евреях, то имеет только в виду раскрыть посредством этих образов свою основную мысль о призвании язычников: для нового вина нужны новые мехи, для нового учения нужны новые народы, к числу которых принадлежит и народ Русский.

Другое дело, что «мысль о покаянии Руси перед Цареградом во всяком случае не могла быть особенно симпатичной Ярославу и людям, ему близким, сочувствовавшим его стремлениям». Поэтому

у Ярослава очень естественно могло явиться желание освободить русскую церковь от преобладания чуждого Греческого элемента и поставить ее в более или менее независимые отношения к Цареградскому Патриаршему престолу. Самым лучшим средством для этого было, конечно, появление во главе духовенства своего же русского человека.

В таком ключе, полагал И. Н. Жданов, следует понимать и слова Илариона об угнетении «сынов свободной» теми, кто «считал себя старше». В этом, по его мнению, заключался «намек на современные Илариону обстоятельства»:

Как устранение от епископства необрезанных оказалось несогласным с духом христианской свободы, так несообразным с ним должно считаться и то, что Русские люди, это — новые «сыны свободной» не имели более своего епископа, что Церковь Русская находилась в зависимости от тех, кто считал себя старше.

«Такое положение вещей, — заключал И. Н. Жданов, — своего рода Иудейство». Соответственно, речь в «Слове» идет «о пробудившейся потребности религиозно-церковной самостоятельности, о том своеобразном национальном самосознании», согласно которому «наш коган ни в чем не уступит Цареградскому императору, а Русская земля — земле Греческой».

Этот труд, который В. В. Кожинов назвал «юношеской ученой фантазией», был опубликован в 1904 году, после чего идея о том, что «Слово» было направлено в первую очередь против зависимости Руси от Византии и Константинопольского патриархата, получила широкое распространение.

Несколько особняком стоит мнение М. Д. Приселкова, усмотревшего в «Слове» антиболгарскую направленность. Как и И. Н. Жданов, он считал, что «термин иудейство здесь не понимается буквально». При этом М. Д. Приселков исходил из предположения, что церковная иерархия была установлена в Киевской Руси «из нового Болгарского государства Самуила», а киевская церковь находилась в подчинении Охридского патриархата. Период такой зависимости — «это время закона, не благодати, время тени, не истины». Поэтому под иудеями Иларион якобы имел в виду болгар, а под Агарью — Охридскую патриархию, поскольку «по воззрениям части русского общества <..> время Охридской иерархии — время тяжелой зависимости русской церкви». Соответственно, под Исааком, по мнению М. Д. Приселкова, Иларион подразумевал лиц, достойных занимать высокие церковные должности. «Образ руна и всей земли в молитве Гедеона, — считал исследователь, — образ смены иудейства христианством — есть образ исторической жизни Руси: Охридская церковь погибла, а по русской земле распространилось христианство». Пленение же Иерусалима — символ гибели Охридского патриаршества и Болгарского царства («и тоже от римлян», добавляет М. Д. Приселков). Благодаря этому «открылось для нашей церкви время свободы и истины».

Такая идея практически сразу вызвала жесткую критику. В одной из первых рецензий на монографию М. Д. Приселкова, вышедшей в 1914 году, Александр Васильевич Королев (1884–1968) писал: «мы <..> узнаем не без удивления, что болгарская патриархия угнетала русскую церковь, и будущий митрополит Иларион, тогда еще пресвитер, такими ужасными словами называл ту самую церковь, от которой сам не так давно, если верить г. Приселкову, получил посвящение!»

Конец света и «Слово о законе и благодати»

Очевидно, большинство авторов, изучавших «Слово» Илариона, пыталось выяснить, против кого оно было направлено, — что, впрочем, весьма характерно для российской историографии в целом. Но, может быть, главная задача будущего митрополита-«русина» состояла не в том, чтобы кого-то обвинять, а в формулировке некоей позитивной идеи?

Обычно главная мысль, которую выразил Иларион, сводится к общим положениям: в «Слове» прославляется Русь и ее просветители — князья Владимир и Ярослав, провозглашается равенство «новопросвещенной» страны с другими христианскими народами и одновременно — церковная и культурная самостоятельность Руси.

Серьезным шагом, проливающим свет на обстоятельства создания и понимание «Слова», стало интересное наблюдение Н. Н. Розова. Традиционно считается, что «Слово» не могло быть написано раньше 1037 года, когда было завершено строительство надвратной церкви Благовещения Пресвятой Богородицы, о которой в нем идет речь, и не позднее 1050 года, когда умерла княгиня Ирина-Ингигерда, упоминаемая Иларионом как ныне здравствующая. Н. Н. Розов же обратил внимание на то, что

«Слово» написано на евангельский текст, читаемый лишь один раз в году — в первый день Пасхи. Второй евангельский текст, тема которого развивается в «Слове», относится к празднику Благовещения, когда церковь отмечает событие, стоящее на «стыке» ветхого и нового завета, на грани между «законом» и «благодатью».

На основании этого исследователь попытался уточнить датировку «Слова». Он исходил из того, что совпадение двух главных христианских праздников могло произойти в 1049 году, когда Пасха пришлась на следующий день после Благовещения — престольного праздника церкви, в которой было произнесено «Слово». Само же произведение Илариона является пасхальной проповедью. Исходя из этого, Н. Н. Розов предложил точную дату первого его прочтения: 26 марта 1049 года.

Соглашаясь с исходной посылкой Н. Н. Розова, А. Н. Ужанков (1994) критически воспринял его вывод. Он, в частности, задался вопросом:

Если пытаться отстаивать подобную точку зрения, тогда необходимо объяснить, почему «Слово» не могло быть написанным в 1022 году, когда была кириопасха — полное совпадение 25 марта двух господских праздников? Или же в 1038 году, когда, как и в 1049 году, Благовещение было кануном Пасхи? <..> Какая же тогда дата предпочтительнее? На чем строится система доказательств исследователями?

Основной аргумент в пользу того, что «Слово» не могло быть произнесено ни в 1022, ни в 1038 году, Н. Н. Розов видел в том, что упоминаемый Иларионом храм Святой Софии был уже завершен и украшен, а это, по его мнению, произошло позже. Не было якобы еще и монастырей, упомянутых в «Слове», в частности монастырей Святых Георгия и Ирины.

Однако из сообщения «Повести временных лет» непонятно, был ли Софийский собор в 1037 году только заложен либо уже построен. А. Н. Ужанков обратил внимание на то, что в Новгородской первой летописи строительство Золотых ворот и закладка Софии Киевской датируются 1017 годом. В Новгородской четвертой летописи к 1037 году относится уже завершение и освящение этого храма. Этим