Бражники и блудницы. Как жили, любили и умирали поэты Серебряного века - Максим Николаевич Жегалин

28 апреля в Киеве на вечере, устроенном «Бюро пропаганды», поэты читают стихи, которые больше напоминают лозунги. Зрители ликуют: все понятно и жизнеутверждающе! Вдруг на сцену медленно выходит Мандельштам, запрокидывает голову и начинает:

           Образ твой, мучительный и зыбкий,

           Я не мог в тумане осязать.

           «Господи!» – сказал я по ошибке,

           Сам того не думая сказать.

И уходит под жидкие аплодисменты – никто ничего не понял.

1 мая Мандельштам приходит в кафе ХЛАМ (художники, литераторы, артисты и музыканты) и знакомится с Надей Хазиной. Его просят читать стихи, он закрывает глаза, начинает декламировать, периодически поглядывая на Надю – молодую еврейскую девушку.

«В первый же вечер он появился в „Хламе“, и мы легко и бездумно сошлись. Своей датой мы считали первое мая девятнадцатого года, хотя потом нам пришлось жить в разлуке полтора года. В тот период мы и не чувствовали себя связанными, но уже тогда в нас обоих проявились два свойства, сохранившиеся на всю жизнь: легкость и сознание обреченности» – так Надежда Мандельштам напишет об этом вечере спустя много лет.

Издать книгу в типографии становится практически невозможно – писатели размножают рукописи от руки. Пишут на оберточной бумаге, обоях и вышедших из обращения деньгах. Продают «книги» за муку, масло и сахар.

Владислав Ходасевич вместе с писателями Муратовым, Зайцевым и Осоргиным открывают в Москве маленькую книжную лавку и пытаются продавать рукописные книги – трагикомическое предприятие. Ходасевич мечтает вернуться к стихам, мечтает писать, но пока приходится бороться за выживание: минувшую зиму он провел в валенках, под шубой, сбившись семьей в одну отапливаемую самоварами комнату. Квартира Ходасевича находится в полуподвале – всегда сыро и холодно. Необходимо ежедневно преодолевать огромные расстояния пешком. Постоянно приходится доказывать свою недееспособность, чтобы не попасть в Красную армию. Плюс к этому эпидемия. Ходасевич тяжело переболел бушующей во всем мире «испанкой».

Но вот июнь, наконец-то лето – можно согреться, отвлечься от выживания, вернуться к стихам. Однако новое испытание: по документам квартира Ходасевича кажется огромной, планируется уплотнение – к «буржую» хотят подселить пару рабочих. Но если это произойдет, всем (Ходасевичу, его жене, ее сыну и рабочим) придется ютиться в одной полуподвальной комнате – тут уж точно никаких стихов. Ходасевич отчаивается и пишет письмо лично главе Моссовета Льву Каменеву – помогите!

Зинаида Гиппиус продает вещи: пианино, мех, портьеры, туфли, бриллиантовую брошку. На вырученные деньги удается купить крупы, в крупе множество мелких гвоздей – спекулянты добавляют их для веса. Квартиру Мережковских уже несколько раз обыскивали: ищут оружие, роются в шкафах, в комодах, едва ли не в белье. Если по ночам где-то горит свет, значит, там идет обыск. Телефоны не работают, взять извозчика стоит очень дорого, ходить нет сил – живущие в одном городе ничего не знают друг о друге: кто жив? кто умер? кого арестовали? Аресты повсеместные – нет дома, откуда кого-нибудь не забрали бы. Дизентерия, холера, сыпной тиф. «Единственное, чего в Петрограде в избытке, – так это трупов». Говорят, что телами расстрелянных офицеров кормят зверей в зоосаде. Слухи, слухи, слухи – узнать что-либо из газет невозможно, приходится обмениваться слухами.

Раз в несколько дней Гиппиус дежурит у ворот дома: большевики заставляют следить за порядком всех петербуржцев поочередно. Гиппиус сидит у ворот, думает о своих прежних друзьях: ну если с Блоком и Белым все понятно – просто несмышленые дети, то Брюсов-то, Брюсов! Тот сознательно стал коммунистом – он всегда любил власть в любом ее проявлении. Говорят, теперь он большая шишка.

Гиппиус смотрит по сторонам. Вот женщина идет в туфле на одной ноге и в лапте на другой. Вот дама в трауре протягивает руку – просит милостыню. Вот баба несет бидон с супом из воблы. Вот дети из ближайшего сада играют на развалинах дома – все деревянные дома сносят на дрова. Вот девочка склоняется над упавшей табличкой прежнего магазина – на табличке нарисованы фрукты, варенье, булки. Девочка начинает остервенело бить по деревяшке.

– За что же ты бьешь такие славные вещи?

– В руки не дается! В руки не дается! – с плачем говорит девочка и пытается «расколдовать» рисунок.

Или вот – в небе сверкают два аэроплана. Чьи? Люди из окрестных домов выбегают на улицу, смотрят в небо. Гиппиус подходит к толпе, прислушивается.

– И чего они – летают-летают… Союзники тоже… Хоть бы бумажку сбросили, когда придут, или что…

– Чего бумажку, булку бы сбросили, вот это дело!

– Булки захотел, толстомордый! Хоть бы бомбу шваркнули, и за то бы спасибо! Разорвало бы окаянных, да и нам уж один конец, легче бы!

Несмотря на все это, Гиппиус замечает в петербуржцах странную надежду: все ждут прихода добровольческой армии, интервенции, чуда – чего угодно, лишь бы жизнь изменилась.

Октябрь 1919‐го. Войска добровольческой белой армии Юденича вплотную подходят к Петрограду. Закрыты все театры, заводы и лавки, нельзя выходить на улицу после восьми вечера. Рабочих мобилизуют. Схваченные силой обыватели роют окопы. Роет окопы и Анна Ахматова. И без того худая, сейчас она напоминает скелет. У них с Шилейко нет ни еды, ни посуды, ни денег. Ахматовой приходится стоять в очередях за провизией, самой топить печи, основа рациона – чай и папиросы. Шилейко патологически ревнив: он никуда не выпускает жену, читает ее письма и растапливает черновиками стихов самовар. Ахматова понимает, что ошиблась, но продолжает исполнять роль преданной жены – возможно, для того, чтобы не показать своей ошибки Гумилеву.

И вот окопы: Ахматова роет землю, и внутри у нее, должно быть, шевелится надежда. Надеются многие – долгожданное наступление белых, большевики готовят машины для бегства и грозятся взорвать город при отступлении. Ленин пишет письмо Троцкому:

Если наступление начато, нельзя ли мобилизовать еще тысяч 20 питерских рабочих плюс тысяч 10 буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича?

Но никого расстреливать не приходится. Войска Юденича отступают сами, потеряв зарубежную поддержку. Эстония и Англия, главные союзники белых, решают заключить с большевиками мир. В Петрограде полнейший голод. Гиппиус открывает шкаф и понимает: продавать больше нечего.

7 ноября, вторая годовщина революции. Гумилев заходит за Ириной Одоевцевой, заранее попросив ее надеть клетчатое пальто и рыжую замшевую шапку. На самом Гумилеве длинная куртка, шотландский шарф, кепка и зонт под мышкой.

– Hello! Let’s go! – с улыбкой произносит Гумилев и подхватывает Одоевцеву под руку.

Целый день Гумилев и Одоевцева ходят по Петрограду и изображают из себя англичан-делегатов. Смотрят на процессии, подпевают «Интернационалу», по-английски говорят с ничего не понимающими пролетариями. Вдруг Гумилев поднимает зонтик и начинает пританцовывать.