Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

мы без труда найдем синтез древа жизни и древа смерти, ибо Todtenbaum, древо мертвых, упомянутое нами в книге «Вода и грезы», представляет собой дерево, символизирующее человека в жизни и смерти.

Чтобы грезить дерево в столь грандиозном синтезе, нам следует получше уяснить то, чем может быть для человека дерево, которое ему посвящено, дерево, которое в пору рождения сына посадил упоенный длительностью отец. Но слишком редко встречаются отцы, укореняющие жизнь сыновей в почву предков. То, чего не осуществил отец, возможно, свершит сын в знакомом сновидении. И вот – он выбирает дерево в саду или в лесу, он любит свое дерево. Я вновь вижу себя ребенком, я опираюсь на корни своего орешника, чтобы читать, влезаю на орешник, чтобы читать… Дерево, ставшее приемным сыном, настраивает нас на свое одиночество.

С каким же волнением я перечитывал признания Шатобриана, проводившего долгие часы в дупле дерева, в стволе ивы, где проходили игры всех трясогузок пустоши…

Жить среди громадных извилистых корней означает инстинктивно обрести идеал брахмана, который жил «жизнью анахорета среди корней индийской смоковницы» (Michelet J. La Bible de l’Humanité, p. 46).

VIII

Один из самых распространенных образов, с которыми сравнивают корни, – образ змеи:

Et la racine affreuse et pareille aux serpents

Fait dans l’obscurité de sombres guets-apens.

И жуткий корень, похожий на змею,

Устраивает во мраке темную засаду.

(Hugo V. Dieu, p. 86. Éd. Nelson)

Крепкие корни старых мертенсий[419], закрученные в спирали вокруг больших утесов, кажутся нам сказочными змеями, застигнутыми светом врасплох и уносящимися в судорогах бегства в свои глубокие ямы.

(Gonzalez J. Mes Montagnes. Trad., p. 165)

Лукан[420] в «Фарсалии» приводит читателя в священный лес, где «драконы, опутывавшие стволы дубов, скользили по ним, мощно извиваясь».

Иногда кажется, что для того, чтобы вообразить движение, достаточно колыхания формы. Дж. Каупер Поуис[421] пишет:

Взгляд его остановился на крепком корне ольхи, змеившемся среди ила у берега. Ему мнилось, что в цепкой гибкости этой растительной рептилии он узнает образ ее тайной жизни…

(Wolf Solent. T. I, p. 204)

Поразительно, что даже такой писатель, как Гюйсманс, чьи поиски литературной выразительности систематически отдаляли его от всякого шаблона, все-таки подчиняется этому воображаемому архетипу корня-змеи. В земле с холмами, «с которых содрали кожу глыбы гранита», он узнаёт «чудовищные дубы, чьи корни… походили на растревоженные гнезда больших змей». Кто тут боится, а кто хочет напугать? Может, большие змеи убегают под землю? А может, дуб «чудовищен»? Едва ли следует полагать, что Гюйсманс написал слово «чудовищный», покоряясь будничному мещанскому стилю[422]. Чтобы объяснить этот образ, чтобы переместить его тональность, надо найти какой-нибудь испуг. А иначе – что за странный принцип образования метафор – ссылаться на редкие и неведомые образы! Да и кто видел гнезда змей? Но если бы читатель оказался чувствительным к первообразам жесткости в тексте, если бы он как следует ощутил эту землю, с которой содрали кожу глыбы гранита, он, возможно, пробудил бы в своем подсознании какое-нибудь скользящее и мучительное движение, в которое оказались бы вовлечены все образы рассматриваемого архетипа. Змея, корень-змея, змеиное гнездо, узел корней – все это не столь разнообразные формы одного и того же онирического образа. И как раз посредством своего ониризма этот литературный образ может вызвать общение писателя со своим читателем. В примере из Гюйсманса такое общение остается слабым, ибо писатель не позаботился о слиянии образов корня и змеи. В этом случае он недостаточно тщательно обработал материальный образ. Столь же немощной выглядит и образная система Тэна, когда он пишет, что корни буков, «вонзаясь в расселины скалы, поднимают ее и ползут по ее поверхности, словно змеиный выводок» (Voyage aux Pyrénées, р. 235). Никто не удивится холодности в описании у такого писателя, который считает сосны «едва живыми» и который, описывая простейшие формы, может выразиться (р. 236): «…сосна в целом – это конус, лишенный хвои у вершины»[423]. В хвойном (conifère) мире всё – конусы и всё остроконечно.

Чтобы осуществить и привести в движение синтез, достаточно одной дополнительной черты. Стоит вспомнить, к примеру, что в мире материального воображения змея ест землю[424] и тотчас же обретает свои образы алчность дуба. Настоящий пожиратель земли, самая земная змея – корень. Материализующие грезы без конца уподобляют корень земле и землю корню. Корень ест землю, а земля ест корень. Жан-Поль Сартр вскользь пишет:

Корень уже наполовину ассимилирован питающей его землей, это живой ком земли; использовать землю он может не иначе, как став землей, т. е. в некотором смысле подчинившись материи, каковую он сам хочет использовать[425].

В этом замечании присутствует великая онирическая истина. Несомненно, жизнь наяву, всеядность заставляет нас воспринимать слово питать в обобщенном смысле. Но в бессознательном это наиболее непосредственный из всех глаголов, это первый глагол-связка бессознательной логики. Также, без сомнения, научная мысль вполне может тщательно составлять список химических веществ, каковые корень черпает в почве, а срезанный корень вполне может являть сияющую белизну редиса, нежный коралл моркови, безукоризненную слоновую кость козлобородника. Все эти ученые уточнения, все эти отчетливые грезы о забавной чистоте – мертвая буква для глубинного бессознательного, которое всегда ест с закрытыми глазами. С точки зрения этой глубокой грезы питающегося существа образ корня-змеи, пожирающего землю, обладает мгновенно действующими динамическими и материальными свойствами. В нем можно видеть образ старомодный, надуманный и прихотливый. Таких больше не создают. Однако же всякий грезовидец корней обнаруживает его. Писать какие-нибудь «Яства земные»[426], не попробовав земли и не войдя в роль корня или змеи, означает обманывать великие непреложности воображаемой жизни ни к чему не обязывающей игрой. В сокровенной жизни корня акт поедания земли характеризуется как некий прототип. Он повелевает всем нашим растительным существом, когда мы, будучи человеком, хотим стать еще и растением. Если мы сцепимся с образом корня, если мы поддадимся соблазну изначальной пищи, то внезапно бессознательное усложнит наш опыт и наши образы, и мы глубже поймем следующую строку Поля Клоделя:

Qui a mordu la terre, il en conserve le goût entre les dents[427].

Кто кусал землю, хранит ее вкус меж зубов.

IX

Жить укорененным, жить без корней – вот, несомненно, наскоро создаваемые и всегда понятные образы. Но они достаточно бедны, если