Глумовы - Федор Михайлович Решетников

– Вот так хвастушка: разе кержаки пьют чай?

– Дура! в городе я его достал, а городские раскольники чай пьют втихомолку.

– Ну а я вот продам, и все тут. Прода-ам? Петинька, дружок, прода-ам…

– Отстань! что привязалась? Будет время, купим и корову, и лошадь.

– Ты и самовар пропьешь, тебе только доткнуться до этого проклятого винища – и пошел лакать… И что в самом деле за жизнь! Штой-то в самом деле? И чем я хуже других! Сказано – куплю корову, и куплю! – Прасковья Игнатьевна встала, крикнув на последнем слове.

– Смей только, так я тебе бока поломаю!

– И что ты со мной сделаешь? Бить будешь опять? А начальство-то на что? Оно разве не вступится? Уж я знаю, что я сделаю.

– Ну-ко, что ты сделаешь со мной, если дойдет дело до этого? – спросил насмешливо муж жену.

– Уж я знаю! – И ушла во двор.

«В самом деле, что я сделаю? Эдакой ведь олух!» – ворчала Прасковья Игнатьевна и стала думать, зачем она во дворе стоит? Вон мать ее силится дровни стащить на другое место: вероятно, ей не нравится, что дровни лежат непременно тут, а не на другом месте; только силенки-то у нее мало. Подошла к ней дочь и наклонилась к дровням для того, чтобы приподнять один конец их и по желанию матери оттащить их с ней туда, куда она вздумает.

– Уйди! – сказала мать и замахнулась на нее костлявою рукою.

– Ведь не стащишь?

– Чево?

– Не стащишь, говорю! – крикнула Прасковья Игнатьевна и прошептала: – О, глухая тетеря! – Но, прошептавши это, она подумала: – «Эх я! мать-то как обозвала…»

Старуха кряхтит над дровнями, а дровни подаются плохо, и так как оне хотя немного, а все-таки подаются, то ее это и занимает. Поэтому Прасковья Игнатьевна и не стала ей мешать больше.

Мысль купить во что бы то ни стало корову крепко засела в голове Прасковьи Игнатьевны. Желание это с каждым днем все более и более увеличивалось; все думалось, что тогда у ней будет свое молоко, она будет его копить, делать из него масло, творог, будет есть маньги. И, господи, сколько тогда у ней будет удовольствия и как она будет любить корову! – «Даже вот мамонька, и та, может, от этого придет в чувство». Но как ни хороши были эти думы перед сном и после сна, но они не могли осуществиться; оставалось только продать самовар, а как его продашь, коли он не ее, а мужа?

«А я-то чья? не его разве! разве он не мой?» – пришло ей как-то в голову, и она стала развивать эту мысль; только сколько ни думала, в действительности оказывалось, что она очень бессильна на то, чтобы бороться с мужем. Это ее стало бесить, и она пошла к одной ворожее в Медведку. Пошла она к ней посоветоваться, как к женщине опытной. После пустяшных переспросов о житье-бытье с обеих сторон Прасковья Игнатьевна робко приступила к делу.

– Не знаю, как помочь тебе… Самовар, говоришь, есть?

– Есть, да не мой, а муж не дает.

– Пошли-ко ты его ко мне, я уговорю его.

– Не пойдет он, а ты сама приди.

Пришла к ней ворожея. А Петр Саввич был такого убеждения, что эти шептуньи только деньги выманивают, и ненавидел их.

Старуха вела себя чинно, больше молчала. Петру Саввичу она высказала, что пришла с предложением: не купит ли он корову? – дешево продают. Петр Саввич сказал, что он не так богат, чтобы накупать коров и всякую дрянь, которую надо кормить, и сказал жене, чтобы она не смела и думать об этой дряни, что она его только сердит своими глупыми фантазиями. Прасковья Игнатьевна пустилась в слезы; старуха приняла другой тон и стала корить Петра Саввича тем, что он ни рыба ни мясо, пустая башка; Петр Саввич выгнал старуху вон и получил от нее название варнака.

Прасковья Игнатьевна была прибита, а ночью пьяный муж прогнал ее из дому за то, что она попрекнула его самоваром, который он с вечера унес куда-то.

Итак, Прасковья Игнатьевна не могла действовать самостоятельно без того, чтобы не быть битой. Но эта сцена не только не прекратила ее желаний приобрести корову, но еще более увеличила. На первый раз, как только муж прогнал ее из дому, она долго плакала и проклинала свою жизнь. В первый раз ей пришла мысль убежать из двора далеко-далеко; но когда она стала успокаиваться, ей жалко было покинуть свое родное гнездышко, свою мать, да и куда она пойдет? «Не пойду, а буду настаивать на своем: бить будет – сама сдачи дам!» И она храбро вошла в избу…

Петр Саввич спал как мертвый.

– Постой же, черт ты эдакий! Сделаю же я с тобой штуку; покажу я тебе, как бить меня!

И она отрезала у него ножницами одну половину усов.

– Стриженый учитель!! – сказала она, и так ей сделалось смешно, так она долго хохотала, что разбудила Илью, который, посмотрев на Курносова, тоже захохотал.

– Полголовы ему обстриги, – кричал Илья.

– Будет и этого.

Но вот Курносов пошевелился, взглянул, что-то пробурчал и опять заснул; но для Прасковьи Игнатьевны и этого было достаточно для того, чтобы перепугаться: не даром Петр Саввич с таким старанием постоянно разглаживает и подстригает свои молодые усы… А что будет с ним, когда он проснется и по обыкновению протянет руку к левой половине усов?

От страху она пошла к дяде. Тот обругал Курносова.

Нечего и говорить о том, что проделка Прасковьи Игнатьевны подняла много шуму на заводе. Дело в том, что Курносов проснулся рано; заметил он спьяна или нет, что у него нет одной половицы усов, только, разобидевшись тем, что нет ни в избе и ни во дворе жены, что случилось в первый раз, он, надев халат, отправился в первый попавшийся кабак, но дорогой вдруг остановился, удивленный и пораженный.

– Что за дьявол? – говорит он, щупая левую щеку.

По дороге идет шесть рабочих; останавливаются.

– Здорово, дядя Курносов, – говорит один рабочий.

– Здорово! – говорит сердито Курносов.

– Аль тронулся – расшиб щеку-то?

– Глядите!! – показал Курносов на щеку.

Рабочие, как взглянули, так и поджали животики.

– Черти!! дьяволы!! – кричит он, привскакивая и поворачиваясь.

Но сбежалась толпа, и со всех сторон посыпались остроты на бедного Курносова.

– Хорош учитель, ребячий мучитель! С одним усом… Хо-хо!

– И как это угораздило кого-то! Молодца!

– Это непременно ему женушка соблаговолила. Какова баба?! Микита, бойся своей