Глумовы - Федор Михайлович Решетников

– Сам своей бойся: у тебя вон усы есть, а у меня положенья такого и в помине не было.

И рабочие, смеясь, повалили в кабак, куда пошел Курносов.

Весь завод узнал об этом происшествии и заговорил о том старый и малый, прибавляя, что пьяному учителю Курносову жена усы обстригла.

Каково было положение Петра Саввича, может догадываться сам читатель.

X

Петр Саввич от природы был честен. Он бы мог иметь пятиоконный дом в заводе, если бы стал подличать, угождать приказчику и делать поборы с родителей вверенных ему учеников; служа в главной конторе и заведывая там лесной частью, он мог бы сколько угодно продавать лесу, – но он этого не хотел, считая все это воровством, за что не только не любило его начальство, называя его блохой и ябедником, но и товарищи, из которых Матвей Матвеевич Потапов первый смеялся над его анахоретством, как он понимал честного человека. При таком положении дел Петр Саввич полюбил честную девушку, которая по красоте приходилась, на его взгляд, красивее всех заводских девиц. Но когда он женился, то почувствовал на себе всю тяжесть семейной жизни, потому что перед свадьбой начальство ему много пообещало хорошего, а после свадьбы ничего ему не было дано, и он должен был жить на три рубля, да сочинять кое-кому из рабочих прошения, выручая за них весьма немного. К тому же за прошения ему иногда приходилось сидеть под арестом в полиции без сапог. Положение его было довольно неказистое. Оставалось или подличать, или терпеть, а тут еще дома неприятности: жена в первое время стряпать не умеет. Но потом он успокаивал себя, что холостой он жил на квартире, где ему постоянно давали щи и кашу в его вкусе; там он требовал как жилец, платящий деньги, а теперь он вдвоем, даже впятером: ведь заводоуправление не выдает ни ему, ни маленьким Глумовым ни соли, ни крупы, ни мяса. А уж если он взялся за гуж, то должен быть дюж, т. е. коли женился, то должен и семейство свое содержать. Чем же в самом деле виновата Маланья Степановна, что воротилась из горного города сумасшедшею? Чем же виноваты Илья и Павел Глумовы, оставшиеся сиротами?

– И сунуло меня жениться! – ворчал обыкновенно Петр Саввич, дойдя наконец до настоящей причины своей бедности. Но уже дело сделано, поправить его могут только обстоятельства: главное, ему нужно хорошенько отрезвиться, бросить эту проклятую водку и работать, работать. При последнем заключении вертелись в голове Петра Саввича какие-то хорошие планы, только они вертелись в нетрезвом состоянии и поутру казались неприменимыми или невозможными. А тут жена пристает с коровой. – «И не может она, дура набитая, понять того, что нам самим подчас жрать нечего, а она с коровой. Покос вон Тимофей Глумов взял, и я уж давно даже перепил за этот покос, еще, пожалуй, расписку представит в суд. А на что я куплю сена? Ну, как я ей разъясню это? Ведь я понимаю, что корова подруга женщины, как и лошадь для мужчины… Она из-за меня продала корову… Она должна требовать корову; но это опять бремя для меня». Но высказать этого он не умел своей жене, да ему, обязанному ей, было совестно говорить о том, что она сама должна понять.

«Бросить службу и идти в непременные работники?… Брошу я этих подлецов!» Но перейти в непременные работники значит упасть, не надеяться на свои силы там, где он мог принести пользы гораздо более, чем в рабочих. А с кем посоветуешься? с женой? Она заплачет; будет говорить, что он ее обманул, подмазавшись к ней учителем; обманул отца ее, дядю-простака и придурня. «И будет она сохнуть, да и я-то, что буду?» Так он думал утром, когда жена просила у него самовар.

Рабочие любили Петра Саввича. Любили они его за то, что он был простой человек. Еще мальчиком он умел потрафлять рабочим сочинением писем, еще мальчиком его любили ребята-товарищи за то, что он не был фискалом, а умел хорошо острить и забавлять их, разсказывая из вычитанных книг разные истории, забавные случаи. Когда он поступил на службу, как рабочие, так и товарищи отшатнулись от него, прозвав его кургузкой. Идет ли он по улице, ребята ему язык кажут; рабочие над ним острят; случится ли в заводе свадьба богатая, рабочих в церковь не пускают – они толкутся у церкви и на крылечке, а Курносова пропускают; рабочие толкутся у провиантского магазина, а Курносову рабочий везет куль муки… Сблизиться с рабочими в это время Курносову было довольно трудно. Но вот его сильно обидели, обидели его убеждения… а он и раньше с приятелями-приказными пивал не только водку, но и ром – ради веселья; ну, и вздумал отправиться в кабак. Рабочие сперва при входе Курносова замолчали, а потом стали зло издеваться над ним; это его взбесило, и он напился до того пьян, что пустился в драку с рабочими, – его отвели в полицию. Мало-помалу мнения об нем изменялись, и с тех пор, как он попал в дом Игнатья Глумова, его все рабочие полюбили до того, что стали обращаться с ним, как с своим братом. Со временем он втянулся в интересы рабочих, и его горе слилось с горем рабочих. Но когда он высказывал это рабочим, никто из них не мог понять, как может приказный и для чего сочувствовать их горю, когда это никому из них не принесет пользы. Рабочие пили горькую и его за компанию угощали, а ему, не понявшему сущности чувств и страданий рабочих, казалось, что хотя его и любят они, но издеваются над ним, как над кургузкой, пьяницей… И он старался не пить ради любви к жене; но трудно было остановиться, и его спасала только рыбная ловля. Но зато, как попала лишняя рюмка в глотку – все нипочем, – все горе и зло снова является к нему, и тогда он «пропащий человек», как выражались о нем рабочие.

– Пойду работать! Кайлом пойду бить! – кричит Курносов, переставши вдруг играть на гитаре, под пляс рабочих, их любимую песню.

– Ой ли? А знаешь ли ты, с которой стороны кайло-то берется? – острят над ним.

– В шахту его, братцы!

И начнут рабочие качать Курносова, взявши его за руки и за ноги, а потом и бросят.

– Воровать стану! – кричит он, хмелея все более и более.

– Ну, это вашему брату, кургузкам, более с руки!

Но это были только шутки, потому что Курносов не