Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

Последний текст Бродского, опубликованный в СССР (не считая стихов для детей), – стихотворение «Подсвечник» (1968) – появился в декабре 1969 года на «русской странице» эстонской газеты Тартуского государственного университета Tartu Riiklik Ülikool без ведома автора[923].

8

13 июля 1970 года, принимая у себя дома на Пестеля очередную иностранную гостью – это была аспирантка американского колледжа Mount Holyoke Линетт Лабинджер – Бродский заявил ей, что дома, в России, он – «persona non grata»[924].

Лето 1970 года, когда было сделано это заявление, отмечено, как мы помним, встречей Бродского с представителями ленинградского УКГБ в Доме писателя и неудачной попыткой его вербовки в качестве информатора о посещающих его иностранцах в обмен на издание в СССР книги стихотворений. Отказ Бродского и от предложения КГБ, и от необходимости держать в тайне факт встречи с сотрудниками госбезопасности (Бродский демонстративно широко рассказывает о состоявшемся разговоре[925]) уже бесповоротно закрывал для него возможности публичной реализации в СССР в качестве поэта, которых он был лишен в 1968 году – после (зафиксированного в Заявлении в Секретариат правления ЛО СП РСФСР) отказа выступить с осуждением своих зарубежных издателей.

В марте 70-го в Клубе кинолюбителей в [ленинградском] кинотеатре «Молодежный» [на Садовой улице, 12] выступал Бродский, – вспоминает М. В. Бокариус. – Было разрешено читать только переводы, но потом он читал стихи[926].

Дифференцированный подход к различным видам художественного творчества был отличительной особенностью советской цензурной политики с начала 1930-х годов. Допустимость идеологически нелояльного автора в качестве медиума, транслирующего советскому читателю недоступную ему без такого рода посредничества информацию (это мог быть художественный перевод с иностранных языков и/или рецензирование), являлась на рубеже 1970-х годов рудиментом уже упоминавшейся нами выше так называемой идеологии литературного «мастерства», насаждавшейся Горьким и Сталиным с 1929 года и кульминировавшей в период подготовки и проведения первого съезда советских писателей (1934). (Другим остаточным явлением горьковско-сталинской культурной политики начала 1930-х были ЛИТО.)

Ключевым моментом этой построенной на идее изоморфизма промышленных и художественных процессов техницистской идеологии было представление о таланте как о сумме профессиональных навыков, «„секретов“ мастерства»[927]. Как молодое поколение советских работников производства должно перенимать опыт у старшего поколения специалистов («инженеров»), так молодое поколение советских писателей – «инженеров человеческих душ»[928] – должно учиться этим навыкам у «мастеров культуры»[929], писателей с дореволюционным стажем, чья идейная чуждость рабочему классу искупалась их высокой квалифицированностью. В состав таких признаваемых полезными для молодежи уроков у «мастеров» входило, в частности, знакомство – с помощью перевода – с лучшими образцами зарубежной литературы.

При этом выступление признанного политически чуждым автора в печати с оригинальными произведениями (пусть даже приемлемыми идеологически) расценивалось как лишенное признаваемой властью легитимной прикладной («экспертной») функции посредника и считалось недопустимым. Такая публикация являлась бы уже попыткой проникновения враждебного элемента в идеологически маркированную творческую сферу. «Когда наше государство печатает книжку – это политический документ», – говорил начальник Главлита Б. М. Волин[930]. В условиях «диктатуры пролетариата» сфера политики была сферой единомыслия и подлежала сверхконтролю.

В соответствии с этим подходом ссыльный Мандельштам, характеризуемый советской литературной номенклатурой как «большой мастер» и «культурная сила»[931], имеет возможность публиковаться в Воронеже как рецензент и выступать на радио о Гёте, но не может печататься как поэт[932]. «Запрещение относилось только к стихам»[933], – отмечала Ахматова, чья статья «Последняя сказка Пушкина» (1933) и перевод писем Рубенса (1934) были опубликованы в годы ее полного отлучения от печати в качестве поэта.

К началу 1970-х годов идея «литературной учебы» у «мастеров» давно потеряла ту значимость, какая придавалась ей на рубеже 1930-х. Однако сфера перевода (как и сфера детской литературы) сохранила свою функцию «художественного гетто», в котором допускалось существование лишенных необходимого для получения полного допуска в печать кредита доверия авторов. «Припиской» к этому гетто (членство в профгруппе переводчиков при СП РСФСР) определялся в СССР официальный литературный статус Бродского. После 1968 года любые формы его творческой деятельности, помимо переводов и детских стихов, блокируются – идет ли речь о публикации стихотворений (как, например, в «Авроре»), или о стихах, написанных по заказу режиссера Виктора Кирнарского для его документального фильма «Рембрандт. Офорты» (1971)[934], или о появлении самого Бродского, исполняющего эпизодическую роль, в кинофильме режиссера Вадима Лысенко по сценарию Григория Поженяна «Поезд в далекий август» (1972)[935].

При этом не имеет значения, что ни в принятых «Авророй» стихах, ни в стихах к фильму о Рембрандте, ни в сценарии Поженяна, озвученном Бродским в фильме Лысенко, нет ничего, что было бы неприемлемо с цензурной точки зрения, – тотальное отторжение, по справедливому замечанию Бродского, вызывает у советской системы вся личность («persona») художника[936].

Получаемые Бродским знаки внимания и поощрения со стороны Запада – выход переводов, съемка (1967) для фотопроекта Инге Морат и Артура Миллера «In Russia»[937], первое киноинтервью (1967) – по приглашению Генриха Бёлля в снимаемом по его сценарию документальном фильме о Достоевском[938], наконец прием в Баварскую академию изящных искусств (1971)[939] – контрастно подсвечивают его безвестность на родине, встречая здесь унижающую поэта обструкцию (Бродскому, например, отказываются передавать получаемую через Союз писателей на его имя иностранную корреспонденцию – в частности, уведомление о приеме в Баварскую академию[940]).

Фрустрацию Бродского выдают реакции, сохраненные памятью его собеседников. В конце апреля 1972 года Бродский был в Ереване (поездка была оплачена журналом «Костер» как «творческая командировка») и посетил дом директора Ереванского физического института академика АН Армянской ССР А. И. Алиханяна. Знакомый Бродского С. И. Мартиросов рисует красноречивый эпизод:

За день до его отъезда мы были приглашены на обед к Алиханянам. Иосиф был поражен и коттеджем, и садом, и вообще условиями жизни, в которых жил элитарный советский ученый. <…> На следующий день у Алиханянов в саду был собран огромный букет сирени, и когда внизу прогудела машина и мы спустились, Иосифа ждал этот букет. Уже в машине он прослезился и сказал:

– Меня впервые принимали как поэта, – и тут же добавил вызывающе: – Серж, передай этому своему академику, что и я академик. Меня недавно вместе с Шостаковичем избрали в Баварскую Академию Искусств[941].

Этой же природы (не столько эстетической, сколько социальной) – раздражение Бродского в адрес знаменитых