Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко

И, говоря это, он сильно жал мою руку и увлекал меня ко входу в освещенный дом.

– Так что́ же оно значит? – спросил я, несколько встревоженный его отчаянным тоном.

– Увидите! Увидите! Это любопытно!.. очень любопытно!.. это поучительно!.. Вы узнаете много нового. Мне обещали открыть одну великую тайну…

– Кто обещал?

– Кто! – воскликнул он печально. – Кто!.. Тот, кому оно как нельзя лучше известно. Тот, кто… Не спрашивайте, ради Бога! Вы его увидите сами.

– Да кто же эти люди? Откуда эти уродливые экипажи?

– Кто эти люди?.. Разумеется, петербургские жители. Мало ли в городе старинных экипажей?.. Вы видите, что между ними есть и новые кареты. Посмотрите, какая щегольская коляска! Эй, кучер!.. чья коляска?

Кучер назвал одного из известнейших поэтов наших.

– Видите ли?.. и он здесь! Пойдем скорее.

Ответ кучера несколько успокоил меня. Любопытство мое возбуждено было в высочайшей степени, тем более что я ничего не слыхал о приготовлениях к этому празднику и что он был для меня совершенной нечаянностью. Правда, место, где он происходил, и имя, которое только что я услышал, заставляли думать, что это, должно быть, литературное собрание, а в моей частной философии есть коренное правило, никогда не купаться в море между акулами и не бывать в подобных собраниях – два места, где, того и гляди, отхватят вам ногу острыми зубами или кусок доброго имени дружеским поцелуем; но на этот раз я готов был впервые в жизни нарушить мудрое правило, чтобы узнать причину столь многочисленного ночного конгресса. Мы взошли на подъезд, который был ярко освещен и покрыт теснившимся народом. В дверях стояли два человека: они, казалось, раздавали билеты входящим, и один из них громко повторял:

– Пожалуйте, господа; пожалуйте скорее; представление начинается.

– Представление? – вскричал я. – Что́ это значит? Какое представление?

– Да, да! представление! – отвечал поэт дрожащим голосом. – Я давно уже получил приглашение.

– Да кто же здесь дает представление после полуночи? – спросил я довольно громко.

Вопрос мой, видно, был услышан одним из раздававших билеты, потому что он оборотился ко мне и сказал с важностью:

– Синьор Маладетти Морто, первый волшебник и механик его величества короля кипрского и иерусалимского, будет иметь честь показывать различные превращения… Пожалуйте, господа! пожалуйте скорее! представление начинается!

Говоря это, он почти насильно сунул нам в руку два билета, и толпа, теснившаяся сзади, втолкнула нас в двери. Это имя, признаться, несколько зловещее, страшное лицо и хриплый голос раздавателя билетов, странные фигуры, которые нас окружали в сенях и всходили с нами по лестнице, все это способно было внушить некоторый страх и самому храброму. Я сообщил сомнения свои поэту и не решался идти далее. Он засмеялся над моей трусостью, но каким-то глухим, отчаянным смехом, и опять потащил меня по лестнице. Не скрываюсь, что в это время любопытство мое совершенно пропало, и только ложный стыд заставил меня повиноваться моему спутнику. Мы достигли входа в книжный магазин. Здесь два другие человека переменили у нас билеты и просили идти далее. У дверей первой залы не было никого: мы вошли без всяких обрядов; никто не потребовал с нас платы за вход, и это меня удивило еще более. Зала была освещена множеством кенкетов [Кенкеты (устар.) – лампы, у которых горелка расположена ниже резервуара, содержащего масло.], уставлена во всю длину частыми рядами стульев, и, по крайней мере, три четверти их заняты были посетителями обоего пола. Книги с прилавков были убраны, и все шкафы завешены красными занавесами. Огромный занавес такого же цвета закрывал всю глубину залы со стороны Конюшенной улицы. Перед ним находился длинный стол, на котором в разных местах стояли инструменты и ящики. За столом важно расхаживал человек в черном фраке и по временам отдавал приказания служителям. Изо всего можно было заключить, что это сам синьор Маладетти Морто, первый волшебник и механик его величества короля кипрского и иерусалимского. Желая взглянуть ближе на него и на его зрителей, я подошел к первым рядам стульев. Лицо этого человека, кроме пронзительного взора и насмешливой улыбки, сросшейся с его тонкими губами, не представляло ничего примечательного. Перед ним, на двух первых рядах стульев, сидели, в глубоком молчании, Александр Филиппович Смирдин, очень бледный лицом, и почти все светила нашей поэзии и прозы – люди с гениями столь необъятными, что сознание ничтожества моего подле них оттолкнуло меня с силой электрического удара на противоположный конец залы, где я скрылся и пропал в толпе. Никогда еще не видал я такой массы ума и славы. Великолепное зрелище! В расстройстве от своего уничижения я потерял из виду поэта и, смиренно заняв место в одном из последних рядов, с нетерпением ждал начала представления. Надобно заметить, что между гениями первых рядов я видел множество напудренных париков: при беглом взгляде, который успел я бросить на них, находясь еще в главном конце залы, мне показалось, будто эти почтенные лица не совсем мне незнакомы и что я встречал их иногда в каких-то картинках, но краткость времени не дозволяла мне собрать и привести в порядок своих воспоминаний, вокруг меня не было ни одного знакомого человека, у которого мог бы я расспросить, а между тем и представление уже начиналось. Раздался звон колокольчика. Все утихло. Человек в черном фраке, расхаживавший за столом, остановился и приветствовал собрание тремя поклонами.

– Милостивые государи и государыни! – сказал он. – Недавно приехав в эту великолепную столицу и не имея счастья быть вам известным, я должен прежде всего сказать несколько слов о себе. Видя меня в этом магазине, вы, может быть, полагаете, что я писатель. Нет, я давно отказался от притязаний на авторскую славу: я был автором, но теперь я волхв и колдун. Хотя природа и наделила меня всеми способностями для того, чтоб быть славным сочинителем повестей и былей, я однако ж предпочел этому званию другое, более выгодное. Не спорю, что иногда очень приятно шалить с веселой, беззаботной сатирой и смотреть на движения своих ближних в свете, как на игру бесконечной комедии, нарочно для вас представляемой вашим родом, и самому смеяться, и рассказывать про свой смех тем, которые сидят подле вас, но пришли в этот огромный театр без очков. Но это ремесло имеет разные свои неудобства. Расскажите дело, как его видите, как оно было или как быть могло: один сердится на вас, зачем оно так было, другой, зачем оно так может быть;