Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

беспрецедентной жестокостью, и уж тем более не доказывает, что такое обращение было обусловлено специфическим для немецкой культуры антисемитизмом. В другом месте Голдхаген признает, что жители Восточной Европы входили в расстрельные команды, и призывает внимательно изучить «сочетание когнитивных и ситуационных факторов», которые привели этих людей к соучастию в Холокосте{662}. При этом он не поясняет, почему в случае восточных европейцев влияние разных факторов можно и нужно учитывать, а в случае немцев – нет.

Кроме того, как я заметил на состоявшемся в апреле 1993 года симпозиуме в Мемориальном музее Холокоста в США{663}, пример люксембуржцев, служивших в 101-м резервном полицейском батальоне, предоставляет редкую возможность сравнить поведение людей, оказавшихся в одной ситуации, но при этом имевших разный культурный фон. Хотя имеющиеся данные не позволяют сделать однозначных выводов и скорее просто наводят на размышления, я заметил, что 14 люксембуржцев вели себя фактически точно так же, как их товарищи из Германии. Это подразумевает, что влияние ситуационных факторов на самом деле было весьма сильным. Голдхаген ответил, что 14 человек – это слишком мало, чтобы делать огульные выводы, хотя ничто не помешало ему сделать огульные выводы на основании поведения немногочисленных охранников в трудовых лагерях на улице Липовой и на месте бывшего аэродрома в Люблине или во время марша смерти из концлагеря Хельмбрехтс.

Мои претензии к структуре аргументации у Голдхагена не опровергают его интерпретацию как таковую. Они всего лишь показывают, что ему не удалось соблюсти стандарт строгих доказательств с позиций социологической науки, который он сам же задал, неоднократно заявляя при этом, что другие даже не понимают, о чем идет речь. Чтобы продемонстрировать, что его интерпретация страдает не только от нехватки убедительных доказательств, но и от допущенных при их поиске ошибок, нужно рассмотреть, как он использует имеющийся массив данных.

Как подтверждает сам Голдхаген, он начал с предположения, «что к участию в гонениях и убийствах преступников подталкивали сложившиеся у них представления о жертвах»{664}. Первичный источник данных о поведении и мотивации полицейских 101-го резервного батальона, по которым можно было бы проверить эту гипотезу, – корпус показаний, собранных после войны в ходе расследования. Специалисты единодушны в том, что делать выводы, основываясь на послевоенных показаниях преступников, весьма проблематично, поскольку на содержание этих свидетельств влияли вопросы следователей, а также забывчивость, сознательное подавление воспоминаний, искажение фактов, стремление уклониться от ответа и лживость самих свидетелей.

Однако моя позиция такова, что данные в суде показания полицейских 101-го резервного батальона качественно отличаются от основной массы подобных материалов. Сохранился полный список подразделения, и более 40% его состава (по большей части рядовые резервисты, а не офицеры) было допрошено профессиональными и настойчивыми работниками следствия. Большое количество необычайно ярких и подробных свидетельств резко выделяется на фоне сугубо формальных и откровенно нечестных показаний, часто встречающихся в подобных случаях. Отдавая себе отчет в субъективности и возможной ошибочности суждений, которые собираюсь сформулировать, я тем не менее полагаю, что при аккуратном использовании эта совокупность свидетельств дает историку уникальную возможность прикоснуться к проблеме с той стороны, с какой это невозможно сделать, ориентируясь на другие показания. В конце концов, не случайно среди документов, собранных в ходе сотен послевоенных процессов, и я, и Голдхаген, независимо друг от друга, выбрали для изучения именно эти.

Столкнувшись с проблемой оценки показаний преступников в качестве доказательств, Голдхаген утверждает, что «единственный осмысленный методологический подход – это не принимать во внимание все самооправдательные показания, которые не находят подтверждения в других источниках»{665}. Кроме того, Голдхаген отдает себе отчет в том, что «во избежание предвзятости в выводах необходимо сопротивляться искушению выискивать только подходящий материал из большого количества задокументированных случаев»{666}. Он также утверждает, что при его методологии «степень подобной предвзятости крайне незначительна»{667}.

Но избегает ли методология Голдхагена предвзятости на самом деле? Каковы на практике критерии Голдхагена при оценке показаний как самооправдательных и поэтому недостойных внимания в отсутствие иных подтверждений? По мнению Голдхагена, показания «по всей вероятности» носят самооправдательный характер, если свидетели отрицают, что «со всей душой, с внутренним осознанием и моральным одобрением» отдавались процессу убийств{668}. Одним словом, любые свидетельства о душевном состоянии или мотивации исполнителей, расходящиеся с его первоначальной гипотезой, в отсутствие независимых подтверждений исключаются, а найти такие подтверждения душевного состояния – учитывая отсутствие современных событиям писем и дневников – практически невозможно. В результате у Голдхагена остается лишь небольшая часть от общего объема показаний, совместимая с его гипотезой, и выводы практически предопределены. Методология, не способная ни на что, кроме подтверждения гипотезы, для проверки которой она была разработана, не может служить образцом настоящей научной социологии.

Проблема детерминистской методологии усугубляется еще одной ошибкой Голдхагена в использовании имеющихся данных. Речь идет о двойных стандартах, когда он не применяет те же критерии доказательности и высокий порог отсеивания при оценке случаев, в которых жертвами были не евреи, а поляки. Совокупное влияние этих недостатков в обращении с имеющимися данными у Голдхагена можно наглядно проиллюстрировать, сравнив наши с ним описания первых массовых расправ над евреями и поляками, совершенных 101-м резервным полицейским батальоном в Юзефуве и Тальчине соответственно.

Согласно Голдхагену, в Юзефуве майор Вильгельм Трапп произнес «напутственную речь», в которой подстрекал подчиненных к убийствам, оживляя в их сознании и без того хорошо усвоенный почти всеми из них демонический образ евреев. Хотя Трапп терзался «внутренними противоречиями» и «тревогой», его речь выдавала, что он придерживается «нацистских представлений о евреях». Голдхаген допускает, что «многие полицейские были потрясены и даже ненадолго подавлены убийствами», но предостерегает от «искушения» увидеть в соответствующих свидетельствах нечто большее, чем инстинктивную слабость от самого вида кровопролития и бойни{669}.

Что же осталось за рамками этой картины? Голдхаген признает (пусть и не в основном тексте, а лишь в сноске), что один свидетель описал, как Трапп «рыдал». При этом никак не упоминаются еще семь свидетелей, показавших, что Трапп был очевидно сильно расстроен{670}. Голдхаген не включает показания ни тех двух полицейских, по воспоминаниям которых Трапп ясно говорил, что приказ исходит не от него{671}, ни тех четырех из пяти, которые отметили, что Трапп открыто дистанцировался от приказов, передавая их подчиненным{672}. Он не упоминает свидетельство водителя Траппа: «Что касается событий в Юзефуве, позднее он сказал мне примерно следующее: “Если за все, что мы сотворили с евреями, когда-нибудь будет возмездие, да смилуется небо над нами, немцами”»{673}. «Напутственная речь», которая якобы оживляла демонический