Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

по отношению к любой произвольно выбранной группе жертв»{689}. Это серьезно искаженная картина, которая путает экспериментальные условия с последующим применением полученных в ходе эксперимента данных. Например, эксперименты Милгрэма и Зимбардо были направлены на выявление переменных подчинения авторитету и ролевой адаптации именно таким образом, чтобы можно было исследовать и лучше понять динамику этих факторов в человеческом поведении. Устраивать какой-либо из этих экспериментов, выставив сербов против боснийских мусульман или хуту против тутси, было бы нелепо по той самой причине, что исторически обусловленная межэтническая вражда в каждом из этих случаев привнесла бы дополнительную мощную переменную, полностью исказив результаты.

Именно благодаря «антиисторичности» экспериментов полученные в их ходе результаты обладают доказательной силой и ученые теперь знают, что подчинение авторитету и ролевая адаптация являются мощными факторами, формирующими поведение людей. Для специалистов, изучающих мотивацию в конкретных исторических ситуациях, в которых выявить переменные невозможно, а действующие лица сами полностью не осознают комплексное взаимодействие факторов, формирующих их поведение, подобные прозрения, по моему мнению, могут оказаться бесценными для просеивания проблемных данных.

Голдхаген неоднократно заявлял, что лишь его интерпретация исходит из верного предположения, что преступники были уверены в необходимости и справедливости массовых убийств евреев, тогда как «расхожие объяснения» страдают от ошибочного допущения, что убийцы считали свои действия неправильными и их приходилось склонять к убийствам вопреки их воле. Это одновременно искажает позицию других исследователей и создает проблему ложной дихотомии. Применив социально-психологический подход к изучению исторически специфического примера «преступлений повиновения» во Вьетнаме, Келман и Гамильтон отметили целый спектр реакций на фигуру авторитета. Между случаями, когда люди действовали по убеждению, поскольку разделяли ценности режима и его политику, и когда номинально согласные действовали вопреки своей воле в условиях контроля, но не подчинялись приказам, когда за ними не наблюдали, существовали и другие возможности. Многие принимали и усваивали ожидаемую от них ролевую модель, согласно которой солдат должен быть стойким, послушным и проводить государственную политику независимо от содержания конкретных приказов{690}. Солдаты и полицейские могут добровольно выполнять приказы и проводить политику, которую они не отождествляют с их личными ценностями, даже в условиях отсутствия над ними контроля, точно так же, как солдаты и полицейские часто добровольно следуют приказам и погибают на посту, хотя и не хотят умирать. Находясь при исполнении обязанностей в качестве солдат или полицейских, они могут совершать поступки, которые посчитали бы неправильными, соверши они их по собственной воле, но которые не кажутся им неправильными, если их санкционирует государство{691}. А еще люди могут менять свои ценности, усваивая новые, которые не входят в конфликт с их поступками, и превращаться таким образом в убийц по убеждению, когда сами убийства становятся рутиной. Связь между авторитетом, убеждениями и поступками не только сложна, но и нестабильна и со временем может меняться{692}.

Вопреки утверждению Голдхагена, социально-психологический подход не предполагает, что идеология преступников, их моральные ценности и сложившийся у них образ жертв не имеют значения{693}. Но этот подход определенно не сочетается с упрощенным сведением всего перечисленного к одному-единственному фактору, такому как антисемитизм. Я согласен с утверждением Голдхагена о том, что «“преступления повиновения”… зависят от наличия благоприятного социального и политического контекста»{694}. Но социальный и политический контекст неизбежно привносит множество других факторов помимо мышления преступников и личных свойств жертв, и он создает сложный и изменчивый диапазон реакций.

Иными словами, Голдхагену не удалось даже приблизиться к тому, чтобы точно изложить, а затем «бесспорно» опровергнуть некоторые из ключевых «расхожих объяснений»{695}, ни одно из которых само по себе и не претендовало на статус универсального. Даже если пять расхожих объяснений, отмеченных Голдхагеном, действительно были «бесспорно» опровергнуты, это еще не значит, что у нас не осталось «иного выбора, кроме как принять» его собственную интерпретацию. Путь к пониманию мотивации устроителей Холокоста не имеет четко очерченных границ. Научный поиск – не экзаменационный тест с заданными вариантами ответов. В самом крайнем случае всегда должен существовать вариант «ничего из вышеперечисленного».

На протяжении всей полемики Голдхаген утверждал, что с помощью его подхода удалось восстановить моральное измерение, отсутствующее в описании событий у других историков. Например, в своем недавнем ответе критикам на страницах The New Republic Голдхаген заявил, что сумел распознать «человеческую сторону» преступников. Его анализ «основывается на признании того, что каждый человек самостоятельно выбирал, как ему обращаться с евреями», и этот факт «восстанавливает понятие личной ответственности». При этом он утверждает, что такие специалисты, как я, «сохраняют удобную дистанцию между собой и преступниками» и обращаются с ними как с «автоматами или куклами»{696}.

Эти претензии Голдхагена несостоятельны. Во-первых, социально-психологические теории, которые он бесцеремонно отвергает, не относятся к личностям как к механически взаимозаменяемым частям и не отрицают значения культурных и идеологических факторов{697}. Как уже отмечалось выше, утверждение Голдхагена об «очевидной ошибочности»{698} социально-психологического подхода основано на грубой карикатуре. Во-вторых, в том, что касается «человеческой стороны» преступников и удержания их на «удобной дистанции», не кто иной, как сам Голдхаген, убеждает других исследователей похоронить идею о том, что немцы в Третьем рейхе были «примерно такими же, как мы» и что «их восприятие отдаленно напоминало наше собственное»{699}. А его призыв относиться к преступникам как к «лицам, ответственным за свой выбор», сложно примирить с его детерминистским выводом: «В период нацизма и даже задолго до него большинство немцев могло стать носителями чуждых их обществу когнитивных моделей с таким же успехом… с каким они могли бы бегло заговорить по-румынски, ни разу не соприкоснувшись с этим языком»{700}.

Моя же позиция, напротив, состоит в том, что социально-психологические теории – исходящие из существования склонностей и пристрастий, общих для человеческой природы, но не исключающие влияния культурных факторов – дают важное понимание поведения преступников. Я полагаю, что преступники не только обладали возможностью выбирать, но и реализовывали это право выбора многими способами – от восторженного соучастия через подчинение по долгу службы, номинально или с сожалением, до попыток частичного или полного уклонения. Хочется спросить, какой же из этих двух подходов по-настоящему учитывает человеческую сторону и индивидуальность преступников и привносит моральное измерение в анализ совершенного ими выбора?

Мы с Голдхагеном согласны в том, что 101-й резервный полицейский батальон является репрезентативным портретом «обычных немцев» и что «обычные немцы», случайным образом призванные на службу из разных слоев общества, превратились в «добровольных палачей». Но я не думаю, что представительным является его портрет батальона. Он определенно прав насчет того, что в