Социальное евангелие в России. Православное пастырское движение в условиях голода, войны и революции - Дэниел Скарборо

не достигло полностью своей цели, как все же стремилось заменить сословную солидарность общеправославной. Чтобы миряне помогали учреждениям духовенства, таким семинарии или братства, приходским клирикам приходилось сглаживать сословный характер этих учреждений. Так движение бросило вызов культурным и правовым границам, разделявшим общество. Для достижения общих целей епархиальные сети объединяли различные сообщества и учреждения, такие как крестьянские общины, купеческие общества, земства и Красный Крест. Хотя эти совместные инициативы так и не достигли той степени юридической автономии, которую Чичерин связывал с подлинным гражданским обществом, приходское духовенство и его сторонники демонстрировали свою решимость действовать самостоятельно. Это проявлялось в петициях, делегациях, студенческих протестах, политических кампаниях и непосредственно в той работе, которую они выполняли. Вопреки утверждению Антонио Грамши и некоторых других авторов, большевики установили свою диктатуру не в отсутствие гражданского общества, которое могло бы им противостоять[990]. Скорее, они кооптировали российские добровольные объединения и постепенно отучили их проявлять какую-либо независимость от «партии»[991].

Раннее большевистское государство не было столь устойчивым, чтобы осуществлять тотальное наступление на религию, и потому ограничивалось пропагандой и оскорблениями. В январе 1918 года Совет народных комиссаров провозгласил свободу исповедовать любую религию или не исповедовать никакой[992]. Между тем государственные издания, такие как «Беднота», инициированные в 1918 году для распространения среди сельского населения, высмеивали религиозные практики, такие как почитание икон, и демонизировали священников как черносотенцев[993]. Владимир (Богоявленский), Иоанн Восторгов и другие видные священнослужители были арестованы и казнены за различные правонарушения[994]. Они, наряду со многими священниками, которые были убиты в результате беспорядочного насилия, позже были канонизированы как первые из «новомучеников»[995]. Патриарх Тихон, однако, оставался признанным главой канонической церкви – и представлял собой серьезную угрозу тоталитарным тенденциям режима. Не оспаривая его легитимность в целом, Тихон открыто осудил кровавые бесчинства и призвал помиловать жертв репрессий[996]. «Тихоновская церковь» стала совершенно неприемлемой для властей после своей реакции на беспрецедентный голод Поволжья 1921–1922 годов, начавшийся в результате систематической экспроприации зерна во время Гражданской войны. В июле 1921 года Тихон обратился с призывом к православному населению пожертвовать средства на помощь голодающим, в том числе нелитургические ценности из приходских храмов. В отчаянии политбюро коммунистической партии разрешило религиозным организациям участвовать в помощи голодающим при условии, что они будут воздерживаться от «религиозных демонстраций», таких как шествия с иконами. Однако возрождение церкви как источника благотворительной помощи было неприемлемо для нового режима. Получение Тихоном помощи от управлявшего эмигрантскими русскими церквами в Западной Европе митрополита Евлогия (Георгиевского), равно как и от яростно антибольшевистского митрополита Антония (Храповицкого), находившегося в изгнании в Сербии, также было политически неприемлемым[997]. С 1922 года церковная кампания по оказанию помощи критиковалась как поверхностная. Дело в том, что церковь не отказалась от собственных ценных богослужебных предметов, которые к тому времени уже были народным достоянием. В феврале ВЦИК объявил о насильственной конфискации церковных ценностей из приходских храмов. Духовенство и прихожане, добровольно отдававшие властям собранные средства и церковные драгоценности, теперь сопротивлялись конфискациям и были наказаны арестами и казнями. Тихон осудил разграбление церквей как кощунство. 26 мая в Москве казнили четырех священников и одного мирянина за распространение печатного протеста Тихона[998]. Еще раньше, 6 мая, Тихона поместили под домашний арест в Донской монастырь[999].

С другой стороны режим также атаковал церковь, поддержав восстание духовенства против своего канонического руководства. Лидерами этого движения были в основном петроградские священники, но встречались и миряне, такие как Владимир Львов и Борис Титлинов. Они переживали те же обиды на иерархию, что вдохновляли церковную революцию летом 1917 года. Однако эти «обновленцы» отвергли Собор как примирение с канонической церковью и обратились к большевикам с просьбой поддержать их программу. Обновленцы были относительно малоизвестной группой до тех пор, пока в 1919 году они не обратились к председателю Петроградского совета Григорию Зиновьеву с предложением союза между революционным государством и новой революционной церковью. Интересно, что эти священнослужители использовали идею политического нейтралитета как основание своего союза с государством, точно так же как это делали «православные патриоты» для обозначения своей лояльности самодержавию: «Духовенство тем самым, как таковое, не может быть белым или красным: духовенство – Христово, оно вне политики»[1000]. Зиновьев был уклончив, но обнадеживал[1001]. Обновленцев использовали для демонстрации того, что режим привержен религиозной свободе. В январе «Петроградская правда» описывала диспут между агитатором-марксистом и ведущим обновленцем Александром Введенским: «В своей пламенной, почти часовой речи оппонент [Введенский] пытался опровергнуть позицию оратора и показать, что наука не противоречит религии. Но он не смог привести ни одной научной причины. Чтобы придать своей речи такую форму, которая бы воздействовала на чувства слушателей (обычный прием в религиозных проповедях), он использовал все возможные формы мистики и поэзии»[1002]. Сама дискуссия не была пересказана. Тем временем политическая поддержка обновленцев начала привлекать к ним новых сторонников, часть которых имели мало общего с их первоначальным движением. Одним из них был о. Владимир Красницкий, в прошлом член Союза русского народа[1003]. В связи с вопросом о церковных ценностях «Живая Церковь», как ее будут называть впоследствии, наконец-то получила разрешение властей выступить против руководства канонической церкви.

В обмен на поддержку государством церковного переворота обновленцы начали пропаганду против официальной церкви. 13 мая 1922 года руководство «Живой Церкви» опубликовало в «Известиях» заявление, обличающее церковное руководство: «Мы, нижеподписавшиеся священнослужители православной церкви, являющиеся выразителями широких народных кругов, осуждаем действия тех иерархов и тех пастырей, которые виновны в организации противодействия государственной власти по оказанию ею помощи голодающим и в ее других начинаниях на благо трудящихся. Церковь, по самому существу своему, должна являться союзом любви и правды, а не политической организацией, не контрреволюционной партией»[1004]. 16 мая группа учредила новое Высшее церковное управление в Москве, которое предложило ряд реформ. Среди них были: принятие григорианского календаря, бритье бород у священников, разрешение священникам вступать в повторный брак после смерти супруги и разрешение возводить женатых священников в епископский сан[1005]. В отличие от церковных диссидентов 1917 года члены «Живой Церкви» не предприняли никаких усилий, чтобы канонически оправдать свои реформы или захват власти, но заявили, что само каноническое право нуждается в реформе[1006]. Благодаря участию Политбюро для установления контроля над приходами по всему Советскому Союзу духовенству «Живой Церкви» не требовалось ни поддержки мирян, ни одобрения других священников. Ведь у них был ресурс политических разоблачений и угроз арестом. Как показывает Эдвард Рослоф в