Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

цепи, которые еще тяготели на свободных мыслях. Его пленила вольная поэтическая жизнь дерзких горцев, их схватки, их быстрые неотразимые набеги; и с этих пор кисть его приобрела тот широкий размах, ту быстроту и смелость, которая так дивила и поражала только что начинавшую читать Россию. Рисует ли он боевую схватку чеченца с казаком – слог его молния; он так же блещет, как сверкающие сабли, и летит быстрее самой битвы. Он один только певец Кавказа: он влюблен в него всею душой и чувствами; он проникнут и напитан его чудными окрестностями, южным небом…»

5 августа Раевские с Пушкиным под охраной казачьего отряда в 60 сабель покинули Кавказ, направляясь по правому берегу Кубани через Прочный окоп, Темижбек, Кавказскую, Усть-Лабу и Екатеринодар и далее – на Тамань.

В «Отрывках из Путешествия Онегина» (черновая редакция) сказано об этом:

Простите, снежных гор вершины,

И вы, кубанские равнины;

Он едет к берегам иным,

Он прибыл из Тамани в Крым.

* * *

Знакомство с Крымом для Пушкина началось давно – быть может, с тех пор, когда в Царское Село завезли тополя с южного берега древней Тавриды…

Крым обладает волшебной особенностью – цепко держать в объятиях воспоминаний человека, туда хоть однажды попавшего. Пушкин не был исключением – всю жизнь он стремился вернуться в Тавриду, да так и не успел. Кажется, даже из загробного далека душа его будет рваться на южный берег:

Так, если удаляться можно

Оттоль, где вечный свет горит,

Где счастье вечно, непреложно,

Мой дух к Юрзуфу прилетит.

Этому неоконченному стихотворению («Таврида», 1822) предпослан эпиграф из Гёте – «Gib meine Jugend mir zurück» (Верни мне мою юность). Юность оказалась невозвратной. Пушкину больше быть в Крыму не довелось, но «его молвой наполнен сей предел» – легенды и были на тему «Пушкин и Крым» составляют целую литературу…

12 августа вечером путешественники, миновав Темрюк, Пересыпь, Сенную, прибыли в заштатный городишко Тамань (бывшую крепость Фанагорию). Ближайшие двое суток после этого море сильно штормило, и в Керчь – древнюю Пантикапею – удалось отправиться только 15-го числа. В письме к брату (1820) и в «Отрывке из письма к Д.» (1824) Пушкин сам описал все путешествие и свое праздничное ощущение Крыма. Это была – именно в Крыму, а не на Кавказе – как бы граница между прошлым и будущим поэта. Недаром при переезде из Феодосии в Гурзуф на брандвахтерном бриге он написал элегию «Погасло дневное светило», которая как бы обозначила переход Рубикона: первые ее строки посвящены Крыму, а большая часть – прощанию с Петербургом (поэтому мы и отнесли ее к предыдущей главе – № 38).

«В ночь перед Гурзуфом, – вспоминала Μ. Н. Раевская, – Пушкин расхаживал по палубе в задумчивости и что-то бормоча про себя». Это «что-то» была элегия.

Каждое крымское впечатление было сильно и незабываемо. Через три года, например, на полях черновой рукописи первой главы «Евгения Онегина» появилось абсолютно точное – художники дивятся зрительной памяти поэта – изображение знаменитой скалы «Ворота Карадага», увиденной Пушкиным с моря под вечер 18 августа 1820 г. Три года помнить и нарисовать с абсолютной художнической точностью – для этого надо обладать не только памятью рисовальщика, но и памятью сердца. Не напрасно Пушкин потом сказал о Крыме: «Там колыбель моего Онегина».

Гурзуф (бывшая греческая колония Юрзувита), где генерал Раевский встретился с женою и двумя старшими дочерьми, был маленькой деревушкой с узенькими улочками и глиняными саклями, окруженными тенистыми садами. Гурзуф уместился в тесной долине между Яйлой и Аю-Дагом, орошаемой речкой Аундой (ее более раннее название Сюнарпутан). Огромный гурзуфский парк доходил до речушки Салгир. В стороне от татарских хижин возвышался казавшийся очень большим, лишенный обитателей, дом герцога де Ришелье. Там расположилась отдыхать воссоединившаяся наконец дружная семья Раевских (кроме старшего сына – тот остался на Кавказе). Герцог, построив свой крымский дворец, прожил в нем лишь несколько недель в 1811 г. – и с той поры дом стоял совершенно пустым. Со стороны гор он выглядел двухэтажным с бельведером, а с моря – вросшим в землю (весь первый этаж был в сущности подвалом). Второй этаж состоял тогда из галереи, занимавшей все строение, если не считать четырех небольших комнат – по две на каждом конце, в которых столько окон и дверей, что сразу понятно: архитектор заботился о видах из дворца, а не об удобствах людей, в нем живущих. Над галереей, под чердаком – большой кабинет. Пушкин с Николаем Раевским поселились в одной из комнат второго этажа. Один из путешественников рассказывал об этом дворце: «Замок этот доказывает, что хозяину не следует строить заочно, а, может быть, и то, что самый отменно хороший человек может иметь отменно дурной вкус в архитектуре». Другой путешественник, англичанин, до того удивился дому Ришелье, что предпочел поселиться в сакле. Здесь, в странном доме дюка (герцога) Ришелье, рядом с оливковой рощей протекли «счастливейшие минуты жизни» нашего поэта, как сам он говорил.

Бесконечные прогулки к морю и в окрестности, работа над «Кавказским пленником», чтение, занятия вместе с Николаем Раевским английским языком, дружеские вечера в доме, – на это уходило все время.

Легко узнать пейзаж Гурзуфа и руины генуэзской крепости на утесе над бухтой:

Когда луна сияет над заливом,

Пойду бродить на берегу морском

И созерцать в забвеньи горделивом

Развалины, поникшие челом.

Старик Сатурн в полете молчаливом

Снедает их…

И волны бьют вкруг валов обгорелых

Вкруг ветхих стен и башен опустелых.

Есть и другое описание крепости (1821).

Как я любил над блещущим заливом

Развалины, венчанные плющом.

Или в «Тавриде»:

Счастливый край, где блещут воды,

Лаская пышные брега,

И светлой роскошью природы

Озарены холмы, луга,

Где скал нахмуренные своды…

Знатоки Крыма легко узнают дорогу на Артек в последних строчках «Бахчисарайского фонтана»:

Все чувство путника манит,

Когда, в час утра безмятежный,

В горах, дорогою прибрежной,

Привычный конь его бежит

И зеленеющая влага

Пред ним и блещет, и шумит

Вокруг утесов Аю-дага…

В «Онегине» он честно признался, что творила с ним на крымском берегу муза:

Как часто по брегам Тавриды

Она меня во мгле ночной

Водила слушать шум морской,

Немолчный шепот Нереиды,

Глубокий, вечный хор валов,

Хвалебный гимн отцу миров.

За три гурзуфские недели была закончена элегия «Погасло дневное светило», написано стихотворение «Увы, зачем она блистает», набросаны черновики «Мне вас не жаль, года весны моей» и «Зачем безвременную скуку». Такого душевного спокойствия и творческой свободы дотоле не испытывал Пушкин.

Некоторые пушкинисты склонны решительно отвергать гурзуфскую легенду о соловье, записанную в 1850-х годах и переложенную Н. А. Некрасовым в стихи:

К поэту летал соловей по ночам,

Как в небо луна выплывала,

И вместе с поэтом он пел – и, певцам

Внимая, природа смолкала.

Потом соловей – повествует народ –

Летал сюда каждое лето:

И свищет, и плачет, и словно зовет

К забытому другу поэта!

Но умер поэт – прилетать перестал

Пернатый певец… Полный горя,

С тех пор кипарис сиротою стоял,

Внимая лишь ропоту моря…

Не в одной книге всерьез говорится, что не было такого стойкого в своих привязанностях соловья, перекликавшегося по ночам с пушкинским кипарисом. А может, все-таки был соловей, но не всем дано его расслышать?

Из Гурзуфа трудно уезжать было Пушкину, нелегко его покидать и теперь – даже в сборнике документов о жизни поэта. Эти три недели далеко продвинули его духовное