Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Янни Коцонис

и различные понятия о сообществе; в то же время принуждение и легитимизирующая его мифологема отсталости ограничивали крестьян в возможностях действовать и реагировать на действия других. Эта структура не только ставила пределы, но и определяла, как именно кооператоры могли выражать свои нужды и интересы. Они исправно кивали на «кулака» и еще множество «влиятельных людей», представая перед инспектором в выгодном для себя свете. При случае рядовые члены в своих действиях умело эксплуатировали стереотипы отсталости, нищеты и беспомощности. В этом смысле закон, теория и практика объединились, чтобы сделать крестьян отсталыми.

Эпилог

В своем плодотворном исследовании, посвященном Европе начала XX в., А. Майер указывал на то, что старые режимы здесь продолжали существовать наперекор явному подъему либерализма и устояли в период революций и реформ, что проявилось в устойчивости правовых границ между группами населения, приписанном (ascribed) статусе индивидов и привилегиях, получаемых по праву рождения или по милости монарха. Эти режимы, по мысли Майера, были столь устойчивыми, что мобилизация «масс» осуществлялась не только радикальными партиями; консерваторы освоили их тактику и объединяли электорат и новых сторонников — в особенности «неграмотных крестьян» в «старых, малочисленных и застойных сельских и провинциальных сообществах» — под лозунгами архаичного политического и социального строя[520]. Именно в этом, однако, и заключалось крупное различие между Россией и многими из стран, проанализированных Майером. Именно массовая мобилизация создавала общие арену борьбы и основу деятельности для левых и правых в большинстве стран Европы; соответственно модерная политика могла возникать в обличье как консерватизма и реакции, так и либерализма и социализма, внедряя практики массового участия даже в тех случаях, когда предполагалось выступить против него. Этот ключевой элемент (или, если угодно, парадокс) начал заявлять о себе в городской России, где социалистическая массовая мобилизация, как и несомненный dirigisme, была отчетливо видна уже в начале XX в. Dirigisme, безусловно, был типичен для образованных групп, занятых делами села, но политическую мобилизацию не осуществляла даже та группа — профессионалы, — которая говорила о крестьянах на языке гражданского сознания. Они почти не пытались привлечь на свою сторону существующие сельские элиты, вырастить новую элиту и построить отношения с сельским населением на базе переговоров и компромисса.

Начало войны в 1914 г. предоставило возможность профессионалам, земскому дворянству и активно действовавшим чиновникам расширить свои представления о порядке и рациональности. Начавшийся обвал «народного хозяйства» лишь подтверждал, с их точки зрения, их правоту: ибо чем, если не «несознательностью» и «неразумностью» сельской России, можно было объяснить разрыв товарообмена между городом и деревней? Происходившее подтверждало и ту мысль, что хозяйство, как и государство, страдает от распада связей, разлада и дезинтеграции[521]. И чем, если не крестьянской «отсталостью» и «культурной обособленностью», можно объяснить фатальную неспособность крестьян усвоить начала рациональности и выработать социальное самосознание? Ведь эта неспособность столь очевидно проявлялась в отступлении от зарождающегося «народного хозяйства» и возврате в замкнутый, изолированный сельский мир, а также в бегстве с фронта крестьян в солдатских шинелях.

В 1917 г. революция в городах уничтожила высшие слои чиновничества, а крестьяне быстро покончили с тем, что осталось от землевладельческого дворянства. Именно в это время они обрушили свой гнев и на профессионалов. Местные агенты отмечали, что былое «доверие» крестьян к специалистам мгновенно сменилось враждебностью, и мужики стали изгонять из деревни тех людей, которые сами себя всегда считали пришлыми. Павший духом А.А. Евдокимов теперь уже сомневался, что «доверие» между крестьянами и профессионалами когда-либо существовало. На Всероссийском кооперативном съезде в начале 1918 г. он уже оплакивал крушение своего «дружеского союза Села и Города»: «Есть кооператоры, которые говорят, что мы от народа, что мы делаем народное дело. А поняли ли мы наш народ, не следили ли мы за ним по газетным корреспонденциям?… В этом отношении и направлении лежит наша глубочайшая драма»[522].

К тому времени новое большевистское правительство уже не стеснялось безнаказанно, при поддержке малочисленных сторонников, расправляться с оппонентами — в том числе и с кооператорами, — у которых приверженцев не оказалось вовсе. Когда Чаянов в 1918 г., выступая в качестве представителя массового кооперативного движения, начал конфиденциально обсуждать с Лениным дальнейшую судьбу Московского Народного банка, Ленин без долгих разговоров национализировал банк. В то время как в условиях Гражданской войны кооператоры пытались продолжать свою работу под лозунгом «беспартийности», большевики национализировали все кооперативное движение[523]. В ответ на это Дела-ров предъявил права кооператоров на «нашу революцию» перед собранием большевиков и кооператоров в Вологде в сентябре 1919 г. и заявил главе местной партийной организации: «Я тоже могу сказать, что я представитель русского крестьянства — а не один вы». Его новое начальство с агрессивным недоверием отнеслось к идее о том, что кооператоры представляют кого-то еще, кроме самих себя[524].

В Архангельске некоторые кооператоры попытались придать движению социально-политический характер и свергнуть власть большевиков. В августе 1918 г. они составили большинство в первом антибольшевистском правительстве Северной Области (находившемся под защитой английских и американских войск, а также белых офицеров) и призвали «народ» записываться в новую армию. Лишенные социальной базы, не искушенные в политике и замещенные к концу года офицерами, эти кооперативные деятели обвинили «темные массы» в нежелании подняться на борьбу. Обозреватель местной социалистической газеты замечал, что о деревне пишут все кому не лень — в том числе и те, кто ей чужд и не знает сельской психологии. Они не дают деревне говорить от своего имени, на своем собственном языке. Обозреватель сетовал, что такие доброхоты предпочитают писать об ужасах деревенской «темноты», не покидая «культурного города»[525]. Однако на самом деле крестьянские собрания говорили на том же самом языке: когда от них требовали посылать новобранцев в новую армию, сельские сходы откровенно признавались в своей «темноте» и апатии, если это помогало избежать призыва. «Народу», как заявил один сельский сход, не хватает «гражданской сознательности», необходимой для такого великого дела[526].

В Москве Чаянов высказал свое глубочайшее разочарование в происходящем, готовя новую редакцию своего пособия для агрономов. Технократистский акцент на мощь и исключительность идей, характерный для прежних работ Чаянова, присутствует и в этом издании: «Еще не так давно на наших сельских равнинах царила вековая тишина. В столицах била ключом культурная жизнь, созидались и рушились широкие системы мыслимых социальных реформ, шла упорная борьба различных течений, во имя и от имени тех широких масс, которые населяли российскую равнину… И эти массы не имели ни своего голоса, ни творческой воли, ни своей осознанной общественной мысли, так как они