Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

неравноценны: корова и бык, курица и петух и т.п. Такие наименования как лошадь, собака, лиса, олень, гусь, утка и мн. др. применяются безразлично к особям обоего пола; лишь в особых случаях употребляются специальные обозначения самца и самки (жеребец, кобыла, сука, лис, селезень и т.п.). Для многих животных вообще нет особых названий самца и самки в обычном разговорном языке. Но стоит нам попасть в среду, имеющую особый хозяйственный интерес к различению пола данного животного, как мы найдем и различные слова; например, у оленеводов для самца и самки оленя. Слова жеребец и кобыла, хряк и свиноматка мало употребительные в обычной речи, постоянно в ходу у коннозаводчиков и свиноводов. В чем здесь дело? Может быть, люди в одних случаях знают, а в других не знают об естественных различиях пола? Вовсе нет. Но естественное лишь постольку вовлекается в сферу языкового выражения, поскольку оно получает общественное значение.

Из предметов, явлений и признаков объективного мира нарекается только то, что осознано, а осознается только то, что имеет значение для коллектива[429]. Поэтому, не имея даже полного знания самой вещи, мы испытываем удовлетворение, узнав ее имя, так как это знание уже в какой-то мере приобщает нас к опыту коллектива.

«Мы, – пишет А.А. Потебня, – заботливо узнаем у ямщика имя встречной деревушки, хотя что же нам дает, по-видимому, собственное имя?»[430]

Помню, как я радовался, узнав названия планет и звезд ночного неба, хотя названия эти сами по себе не содержали никакой информации о планетах и звездах. Почему же мы испытываем удовлетворение, узнав одно только название предмета? Потому что, узнав это название, тем самым узнаем, что этот предмет уже до нас освоен общественным сознанием, что он включен в систему познавательного и языкового опыта, что он уже нашел в этой системе свое определенное место, и мы стали соучастниками этого коллективного знания. Б. Рассел (В. Russell) характеризует язык как средство превращения нашего личного опыта в опыт внешний и общественный. Это верно. Но это – только одна сторона дела. Другая сторона заключается в том, что язык также средство превращения общественного опыта в наш личный. Учась чему-нибудь, мы реализуем одну функцию языка; превращаем общественный опыт в наш личный. Уча других, мы реализуем его другую функцию: превращаем наш опыт в общественный.

Обобщающая работа сознания

В том, какие явления и отношения действительности осознаются и получают языковое выражение и какие остаются за порогом осознания-наречения, выявляется одна важнейшая особенность человеческого сознания – его селективный характер.

Другое не менее важное свойство сознания, выступающее в акте наречения и в природе человеческого слова, – это его обобщающий характер.

«Всякое слово речи уже обобщает»,

– указывал В. И Ленин[431]. Слово служит мостом от чувственного восприятия к отвлеченной мысли. Как бы ни были единичны и преходящи те условия, в которых произошло восприятие и осознание, слово, раз оно создано и стало достоянием коллектива, выражает всегда не единичное, а общее.

В литературе о языках «примитивных» народов приводится множество примеров чрезвычайно конкретной лексической семантики. Скажем, есть особые названия для правой и левой руки, но нет общего понятия «рука». Есть множество названий для отдельных пород рыбы, но нет слова, которое означало бы «рыба» вообще. Соответственно нет общего понятия «ловить рыбу»; для каждой породы рыбы особое слово (гренландские эскимосы). Можно выразить десятки разных приемов резания, но нет понятия «резать» вообще. Можно сказать: он несет что-то большое или что-то малое, но нельзя сказать нести вообще (язык аймара). В папуасском отмечены особые слова идти на восток, на запад, на север, на юг. В языке хауса шестнадцать разных названий для отрезков суток (утренняя полутьма, рассвет до восхода, время непосредственно перед восходом, восход и т.д.). В ряде языков числительные меняются в зависимости от того, какие конкретно предметы нужно считать, и т.д. и т.п.

Эти и подобные примеры часто толкуются в том смысле, что мышление этих народов неспособно к абстракциям, что оно сугубо конкретно. Это в корне неверно. Язык с самого начала был и до сих пор остается непревзойденным инструментом абстрагирования. В самых «примитивных» языках мы находим абстракции, которые могут поставить в тупик даже наше привычное к отвлеченным понятиям мышление.

Все дело в том, что структура абстракций в разных языках разная. Оно и понятно. Абстракции в обыденном (не научном) языке служат не орудием чистого познания, а целям общественной практики. Поэтому обобщения, полезные и необходимые в одной среде, не актуальны и бесполезны в другой.

Изучая семантику языковых обобщений, мы видим, что человек выступает в них не как созерцатель и отвлеченный мыслитель, а как деятель, практик, живущий и действующий в определенной производственной и общественной среде.

«Люди никоим образом не начинают с того, что „стоят в теоретическом отношении к предметам внешнего мира“. Как и другие животные, они начинают с того, что едят, пьют и т.п., т.е. не „стоят“ в каком-нибудь отношении, а активно действуют, при помощи действия овладевают известными предметами внешнего мира и, таким образом, удовлетворяют свои потребности (они, следовательно, начинают с производства). Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов „удовлетворять потребности“ людей запечатлевается в их мозгу, люди… научаются и „теоретически“ отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей, от всех других предметов. На известном уровне дальнейшего развития, после того, как умножились и дальше развились потребности людей и виды деятельности, которыми они удовлетворяются, люди дают отдельные названия целым классам этих предметов, которые они уже отличали на опыте от остального внешнего мира. Это необходимо наступает, так как в процессе производства, т.е. в процессе присвоения этих предметов, люди постоянно находятся в трудовой связи друг с другом и с этими предметами и вскоре начинают также борьбу с другими лицами из-за этих предметов… Люди дают этим предметами особое (родовое) название лишь потому, что им известна способность этих предметов служить удовлетворению их потребностей и что они стараются при помощи более или менее часто повторяющейся деятельности овладеть ими и сохранить их в своем владении»[432].

В этих словах К. Маркса хорошо раскрыта та фундаментальная истина, что осознание-наречение – это деятельность, а не созерцание. Здесь показаны также те факторы, которые формировали первые языковые наречения и обобщения: производственная деятельность людей, трудовая связь внутри коллектива, антагонизм и борьба между коллективами. В этих условиях называние предметов, от которых зависело существование людей, родовыми наименованиями было как бы частью борьбы за эти